Провидец Энгельгардт

Что-нибудь одно: или мужицкое хозяйство, или «grande culture». Иные думают, что хорошо, по агрономии организованная «grande culture» может платить мужику более, чем он получит из своего хозяйства, так что мужик будет бросать землю, чтобы идти батраком в «grande culture», подобно тому, как иногда бросает землю, чтобы идти в фабричные, в прислуги, в интеллигенты. Не говоря уже о том, что вовсе нежелательно, чтобы «grande culture» обезземеливала мужика, я думаю, что этого не может быть и не будет…

Если бы крестьяне в этой борьбе пали, обезземелились, превратились в кнехтов, то могла бы создаться какая-нибудь прочная форма батрацкого хозяйства, но этого не произошло – падают, напротив, помещичьи хозяйства… Никакие технические улучшения не могут в настоящее время помочь нашему хозяйству. Заводите какие угодно сельскохозяйственные школы, выписывайте какой угодно иностранный скот, какие угодно машины, ничто не поможет, потому что нет фундамента. По крайней мере, я, как хозяин, не вижу никакой возможности поднять наше хозяйство, пока земли не перейдут в руки земледельцев».

Итак, в этой главе мы встретились с тремя типами хозяйств с прочным, непрочным и химерическим. Категория «прочность», возможно, и была введена в экономическую науку именно Энгельгардтом. Но, в конце концов, это не так и важно, кто именно ввёл, а важно то, что она была введена.

Хозяйство Энгельгардта было прочным. Он должен был стремиться не к тому, чтобы сегодня урвать прибыль, а дальше – «после нас хоть потоп». Он был привязан к месту жительства. Ему надо было, чтобы он мог жить в Батищеве, не разоряясь, а даже по возможности, развивая своё хозяйство и увеличивая достаток, до конца своих дней, а ещё лучше, чтобы в имении могли жить и его дети, и его внуки. То, что потомки избрали другой путь в жизни, занимались творчеством в области культуры, не меняет дела. Дети могли бы приезжать в имение к отцу в свободное время, на отдых, внуки и внучки к деду – на каникулы.

Хозяйство крестьянина тоже стремилось быть прочным, крестьяне хотели бы, чтобы их наделы унаследовали дети, надеялись, что выбьются рано или поздно из нужды, и жизнь их станет лучше.

Хозяйство Дерунова не было прочным, и он к этому не стремился. Это – рыцарь общества, где «каждый выхватывает, что можно, и бежит». В благосостоянии местности, где он живёт, Дерунов не заинтересован, скорее, наоборот: чем больше нужды кругом, тем сильнее надобность в его ростовщических услугах. Важно урвать деньгу – и приложить её к тем, что удалось урвать ранее. Не продают мужики ему свой хлеб в своём уезде, он едет в другой, в глубинку, где крестьяне ещё беднее, и выгадывает свой гривенник, с каждого купленного пуда зерна. Перестанет быть выгодной хлебная торговля – он попытается побить конкурентов дешёвым миткалём в самом Подмосковье, пользуясь дешевизной рабочей силы в родной губернии. Устроят крестьяне «стачку», отказываясь продавать зерно за бесценок, он назовёт это бунтом и обратится за помощью к властям, которые ему, надо думать, в ней не откажут. Надо будет – он вообще переедет жить в другую губернию, деньги ведь легко меняют место жительства, а продать дворец в одном месте и купить в другом – это обычная процедура у состоятельных людей. Дерунов-отец ещё опасается связываться с рынком акций, опасаясь загреметь в Сибирь (а о таких случаях часто писали газеты, потому что где «рынок» и «свобода», там раздолье мошенникам). А Дерунов-сын уже готов сменить торговлю на финансовые спекуляции. И он, видимо, далеко пойдёт, если суд не остановит.