Процесс исключения

Комплименты, расточаемые мне, искренние и неискренние, понятны были вполне. Скорость, с какой читали, рецензировали, готовили к сдаче в набор мою повесть, — тоже. Еще бы! Ведь "культ личности" разоблачен, тело Сталина вынесено из мавзолея, и каждая газета, каждый журнал, каждое издательство обязаны хоть в малой мере «откликнуться» на "разоблачение массовых нарушений социалистической законности": статьей, рассказом, стихами, повестью или романом.

Откликались! Карпова глубоко и сочувственно вздыхала, говоря о тяжелом прошлом, мудро и своевременно разоблаченном партией, — прошлом, которое никогда не вернется, и о "восстанов-лении ленинских норм партийной жизни". (Можно было подумать, будто нормы беспартийной жизни свято соблюдались всегда.)

И вдруг — одни почувствовали это ранее, я, отчетливо, в 63-м году, кругом, все нарастая, поползли тревожные слухи: «наверху» перемена курса, неудовольствие, литература слишком уж углубляется в "последствия культа", надо говорить о достижениях, а не об «ошибках»; партия на XX и XXII съездах своими решениями все объяснила и все исправила; довольно, хватит. Уцелев-шие возвращены из лагерей и тюрем, реабилитированы, им предоставлено не одно лишь жилье, и они даже, подумайте только, трудоустроены; родным погибших выданы справки о посмертной реабилитации сыновей, сестер, мужей; чего же еще? зачем же сыпать соль на раны? приступим к очередной посевной или очередной уборочной. "На энском заводе задута новая домна".

7 и 8 марта 1963 года состоялись разъяснительные встречи руководителей партии и правитель-ства с интеллигенцией. Я — не того ранга интеллигенция, чтобы меня на высочайшие встречи приглашать; но в мае я получила другое приглашение: в издательство. Меня пригласил к себе заведующий отделом советской литературы т. Козлов и, с одной стороны, невразумительно-доброже-лательно, с другой — непреклонно и категорически объяснил мне, что моя повесть хоть и принята, и сдана в производство, и даже на 60 % оплачена, но напечатана быть не может.

Хотела было я зайти по этому случаю к самой Карповой, но ее не оказалось: то ли она болела, то ли была в отпуске или в командировке. Не помню.

Конечно, отказ издательства был для меня настоящим жизненным крушением, горем, но собственно к издательству претензий я не имела. Я видела, что многие работники искренне хотели опубликовать мою повесть. Но у нас ведь не редакции решают (в сколько-нибудь серьезных случаях), что издавать, а чего не издавать. Приказ есть приказ, запретная тема запретная тема… Однако через некоторое время зашла я все-таки к главной поклоннице моей повести и главному редактору издательства "Советский писатель" т. Карповой. Села в кресло напротив нее. Спросила, как она полагает, долго ли будет длиться запрет.

— Странно, — сказала я, между прочим. — Ведь это как если бы об Отечественной войне предложено было напечатать три повести, три поэмы, три рассказа, три романа и — точка. "Не будем сыпать соль на раны!" — ведь в каждой семье убиты отец, или муж, или брат, или сын, а иногда по четверо в одной семье, и близким тяжело вспоминать о погибших. Но война длилась четыре года, а "культ личности" со своими «последствиями» — около тридцати. В каждой семье — отец, или муж, или брат, или жена, или сестра, а бывает, следа от целой семьи не осталось. Война — дело чудовищное, но можно понять ее причины и смысл, а вот смысл и причины "культа личности" и все, что этим «культом» вызвано, осмыслить много труднее. Тут каждый документ драгоценен для будущих поколений, для исследователей, в том числе и моя повесть.

— Я с самого начала говорила вам, — ответила без запинки Карпова, что ваша повесть идейно порочна. Причины же и последствия культа опубликованием в газетах партийных докуме-нтов достаточно разъяснены. Выступления Никиты Сергеевича и встречи руководителей партии и правительства с интеллигенцией внесли дополнительную ясность. Я же никогда не заблуждалась насчет вашей порочной позиции.

Карпова, главный редактор издательства "Советский писатель", в литературных кругах славилась своей патологической лживостью. Даже поговорка сложилась: "врет, как Карпова". Но прямая, наглая, бесстыдная ложь, сколько бы раз с ней ни встретиться в жизни, всегда ошеломляет наново. Об идейной порочности моей книги Карпова никогда не проронила ни слова. Напротив, более всех торопилась заключить договор и объявить «одобрение».

— Как вам не стыдно, — сказала я, растерявшись.

— Будьте еще благодарны издательству, — ответила Карпова, уткнувшись в бумаги, — что мы потребуем с вас деньги обратно. Государственные деньги на вашу повесть истрачены зря.

(Государственные деньги! Не ради денег писалась моя повесть в ту пору, когда вокруг меня, в моем родном городе, расстреливали каждого десятого, а может быть, пятого!)

Однако лгунья подала мне отличную мысль. Идею ответного удара.