Процесс

— Она сильно затянута, — сказала Лени и показала на фотографии место, где это, по ее мнению, было заметно. — Она мне не нравится, она неуклюжа и груба. Впрочем, возможно, с вами она нежна и ласкова, судя по фотографии, похоже на то. Такие большие, сильные девушки часто только и могут, что быть нежными и ласковыми. Но смогла бы она пожертвовать собой ради вас?

— Нет, — сказал К., — она не нежна и не ласкова и пожертвовать собой ради меня не смогла бы. Но я пока ни того, ни другого от нее не требовал. Я даже и эту фотографию не рассматривал так внимательно, как вы.

— Тогда она для вас вовсе не так много значит, — сказала Лени, — тогда она вам вовсе не возлюбленная.

— Нет, — сказал К., — я свое слово назад не беру.

— Но тогда, если даже она сейчас и ваша возлюбленная, — сказала Лени, — вы бы не стали очень уж жалеть, если бы ее потеряли или поменяли на какую-нибудь другую, к примеру, на меня.

— Конечно, — сказал К., усмехаясь, — это возможно, но у нее есть перед вами одно большое преимущество: она ничего не знает о моем процессе, и даже если бы она что-то о нем узнала, она бы не стала об этом думать. Она бы не пыталась уговорить меня не упрямиться.

— Это вовсе не преимущество, — сказала Лени. — И если у нее нет других преимуществ, то я не теряю надежды. У нее есть какой-нибудь физический недостаток?

— Физический недостаток? — переспросил К.

— Да, — сказала Лени, — потому что у меня есть один такой маленький недостаток, смотрите, — она раздвинула средний и безымянный пальцы своей правой руки, между ними была почти достигавшая крайних суставов коротких пальцев тоненькая перепонка.

К. в темноте не сразу понял, что она хочет ему показать, поэтому она сама поднесла его руку, чтобы он мог пощупать.

— Какая игра природы, — сказал К. и, осмотрев всю руку, прибавил: — Какая прелестная лапка!

С некоторой гордостью Лени смотрела, как К. с удивлением снова и снова раздвигал и сдвигал ее два пальца, в конце концов он быстро поцеловал их и отпустил.

— О! — тут же воскликнула она, — вы меня поцеловали!

Торопливо, с полураскрытым ртом, она вскарабкалась на него, встав коленками на его колени. К. почти ошеломленно смотрел на нее снизу вверх; теперь, когда она была так близко к нему, от нее исходил какой-то горький, возбуждающий, словно бы перечный, запах, она схватила его голову, наклонилась к нему и впилась зубами в его шею, целуя и кусая, она кусала даже его волосы.

— Вы поменялись на меня! — вскрикивала она время от времени, — видите, вы теперь поменялись на меня!

Вдруг одно ее колено соскользнуло; коротко вскрикнув, она почти упала на ковер, К. обхватил ее, пытаясь удержать, и его увлекло за ней вниз.

— Теперь ты принадлежишь мне, — сказала она.

— Вот тебе ключ от дома, приходи, когда захочешь, — были ее последние слова, и упустивший цель поцелуй попал ему, уже уходящему, в спину.

Когда он вышел из дверей дома, накрапывал мелкий дождик; он хотел отойти на середину улицы, чтобы, может быть, еще раз увидеть в окне Лени, но тут из какого-то автомобиля, которого К. в рассеянности даже не заметил, выскочил дядя, схватил его за руки и прижал к воротам дома, словно собирался тут его и распять.

— Мальчишка! — кричал он, — как ты мог это сделать! Так ужасно испортить все дело, когда оно уже было на ходу! Скрыться с этой маленькой грязной чертовкой, которая, кроме всего, явно любовница адвоката, и исчезнуть на целый час! Ты же даже никакого предлога не искал, не скрывал ничего, нет, совершенно открыто побежал к ней и с ней остался. А мы в это время сидим там всей компанией, дядя твой, который ради тебя старается, адвокат, который должен стать твоим, и, главное, директор канцелярий, большой человек, который на этом этапе попросту определяет, как пойдет твое дело. Мы хотим посоветоваться, как можно тебе помочь, я должен осторожно обхаживать адвоката, он, в свою очередь, директора канцелярий — так уж, кажется, у тебя все основания по крайней мере помогать мне. А ты вместо этого неизвестно где. В конце концов это уже становится невозможно не замечать; ну, они люди вежливые, находчивые, они об этом не говорят, они щадят меня, но вот уже и они не в силах ничего из себя выдавить и, поскольку говорить о деле не могут, умолкают. И мы сидим там молча минуту за минутой и прислушиваемся, не идешь ли ты уже наконец. Но напрасно. Наконец директор канцелярий, который и так уже просидел намного дольше, чем собирался вначале, встает, прощается, явно сожалея, смотрит на меня, не в силах ничего сделать, с непостижимой благосклонностью ждет еще некоторое время у двери, но потом уходит. Я, естественно, счастлив, что он ушел, и еле могу перевести дыхание, но каково пришлось больному адвокату, этот добрый малый даже говорить со мной не мог, когда я с ним прощался. Его полное бессилие тоже, может быть, отчасти твоя работа, ты ускоряешь этим смерть человека, а кем ты его заменишь? И меня, твоего дядю, ты заставляешь здесь, под дождем — ты пощупай только, как у меня все отсырело, — ждать часами, так что я от этих забот уже место не нахожу!