Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р.

Как услышал об этом старик, обрадовался. Видит — работящая девушка, чистоплотная, раз у неё в доме нет ни соринки.

«Ну, — думает, — будет она сыну доброй хозяйкой!» Посадил красавицу на воз и погнал коня в свою деревню. Как приехал, так и свадьбу справили. Оженил сына на красавице и не пожалел; до сих пор не может своей снохой нахвалиться!

Так я впервые задумалась о сокровищнице народной мысли и сочла собственные соображения по этому поводу глубоко антинародными, но поскольку к тому времени у меня уже был опыт политических выступлений, я оставила их при себе.

За этот мой первый политический опыт меня чуть не исключили из октябрят. Впрочем, во внучатах Ильича меня в итоге оставили, а с высокой административной должности командира октябрятской звёздочки всё-таки попёрли. В принципе могли бы и родителям на работу настучать, и у них были бы неприятности, но, как я понимаю, моя первая учительница взяла зубами, она ещё долго посещала мою бабушку после моей диссидентской выходки.

Дело было так. Папа мой слушал разные вражьи голоса ночью, но начинал всё же с вечера. А говорили там про интересное, про что нигде больше не говорят. Иногда это обсуждалось, но тихо и не при мне, но если дитя заинтересовалось, оно найдёт способ услышать. В общем, кое-что я улавливала, но интуитивно понимала, что про это надо помалкивать.

Однажды я заболела и попросила умного и хорошего мальчика Вову Рабиновича из моей октябрятской звёздочки дать мне на вечер тетрадку с какими-то там упражнениями. Добрый Вова дал, а тетрадка была — как сейчас помню — чёрная, коленкоровая, за 44 копейки, и в таких тетрадках никогда нельзя было понять, где у неё начало и где конец, пока не откроешь. Я открыла не с той стороны. Прочитала всего полстранички, там больше и не было. Почерк взрослый, но что написано, непонятно. Много сокращений. Я уловила страну и фамилию: Израиль и Щаранский. Мне этого было достаточно, чтобы понять: родители Володи тоже слушают голоса. Значит, с ним можно иметь дело. И я развернула среди Володи пропаганду и агитацию.

Я не помню, какие слова и выражения я тогда употребляла. Но помню смысл. Чёрт его знает, как я тогда называла дряхлеющего Брежнева, выжившее из ума Политбюро, финансирование братских людоедских компартий, преследование инакомыслящих и всё прочее, но я точно именно это всё имела в виду. Володя слабо отбивался:

— Нет, дедушка Брежнев хороший! Он ребятам детские садики строит!

Это единственное твёрдое возражение, которое он смог мне сформулировать. Мы сидели в школьном вестибюле на низенькой и длинной лакированной лавочке для переобувания сменки, над нами стоял бюст другого Ильича на постаменте, обёрнутом кумачом. И я была неумолима.

— Какие детские садики, Вова? Их строители строят, народ, на народные деньги. А Брежнев только Менгисту Хайле Мариам целует и ещё Самора Машелу. И этого ещё, из ГДР, Хоннекера.

Я была политически подкованным октябрёнком и регулярно выступала с политинформацией. К тому же мне всегда нравились заковыристые имена.

Вова Рабинович был раздавлен, сопротивления дальше не оказывал, и мы тут же, не сходя с лавочки для сменки, создали организацию с гордым именем «ДБ». То есть «Долой Брежнева». Организация была создана с целью борьбы с режимом.

Долго она не продержалась. Нас раскрыли примерно тут же — я пошла агитировать дальше и сильно увлеклась. Наша первая учительница по фамилии Бубнова, чьё имя-отчество я напрочь забыла, потому что она, старая сталинистка, говорила о себе в третьем лице «товарищ Бубнова», собрала класс, вызвала меня к доске и перечислила мои преступления, сильно их смягчая — как я сейчас понимаю, уже имея в виду свой новый мост через рот, что и было исполнено бабушкой впоследствии. Я держалась гордо, вполне воображая себя Че Геварой или в крайнем случае Анджелой Дэвис. Мы все тогда боролись за свободу Анджелы Дэвис, и я тоже, к тому же «чёрная пантера» — это красиво, это как Багира из мультика про Маугли.

Мой расстрел перед классом ни на кого большого впечатления не произвёл, ибо от товарища Бубновой кровопролитьев ждали, а она чижика съела — и просто попёрла меня из командиров. Разжаловала. Впрочем, сопроводила разжалование словами, которые я надолго запомнила: «Рыба гниёт с головы».

Это было почему-то унизительно, но я не понимала, почему — просто запомнила это чувство. Родители меня не ругали — вообще ни слова не сказали, как и бабушка. И моё разложение продолжилось постепенно дальше.