Противоядия

Оставшись наедине с собой, вдали от журналистов и от вербовщиков, каждый человек, в том числе и писатель, начинает дышать. Иногда он спрашивает себя, почему он дышит, а иногда не пытается спрашивать. Спрашивает он себя об этом или нет, но так и продолжает дышать. При этом писатель не только дышит, но поскольку он является писателем, то он еще и пишет. Лишь уже начав писать, он задает себе вопрос о причинах и целях своей работы. И вот он спрашивает себя, разговаривая сам с собой (работая, как работал бы столяр, который подбирает материал, необходимый ему для изготовления шкафа, а сам все время думает о своих заботах или даже о том, что же это такое— шкаф, но который при этом не позволяет этим заботам отвлекать его от работы): зачем я пишу?[1] Зачем мне это нужно? Неужели я знаю нечто такое, чего не знают другие и о чем мне нужно им рассказать? Или же я хочу самоутвердиться и таким способом оправдать свое существование? Или я боюсь смерти и желаю после своей физической смерти продолжать жить в других? Или я делаю это, чтобы спасти мир? Или самого себя? Или для того, чтобы пропеть хвалу Богу, восславить Вселенную? Или для того, чтобы попытаться разглядеть самого себя, проникнуть в глубь себя, понять себя, объяснить себя? Или же я просто не могу понять себя и домогаюсь объяснений от других? Или потому, что я чувствую себя одиноким и хочу преодолеть это одиночество, общаясь и сближаясь с подобными мне? Являются ли все эти основания, которые я перечислил, ложными? И сколько еще других тайных целей толкают меня делать то, для чего нет видимых оснований, а если и есть, то они лишь маскируют собой, сознательно или нет, некий иной, глубинный смысл? А может быть, все дело здесь в том, что я хочу понять мир и хочу навести порядок, хотя бы только для себя, в этом огромном хаосе и моя работа со словами, мое искусство—это всего лишь своеобразная форма находящейся в движении мысли? Или же дело здесь в том, что творчество является инстинктивной, внесознательной необходимостью, поскольку воображать, придумывать, открывать, создавать—это такая же естественная функция, как и дыхание? Или же мне просто хочется играть, но тогда в чем состоит смысл этой игры?

А знает ли сам автор, что делает? Мне кажется, что одураченным оказывается и он сам. Он, конечно же, имеет какие-то осознанные намерения. Он старается, например, что-то доказать. Воображает, будто то, что

он хочет доказать, является в его произведении самым главным. Потом либо он, либо кто-то еще замечает, что сюжетная канва обладает большей ценностью, чем то, что он принимал за главное, что то, что он хотел до-казать, никого не интересует и вызывает интерес лишь манера, с помощью которой он хотел это доказать, или же конструкция. А может быть, автор хочет всего лишь построить своего рода здание, которое обнаруживало бы и претворяло бы в жизнь законы построения литературного произведения, совсем как это делает архитектор, материализуя законы архитектуры? Из храма, который перестает быть местом культа, можно сделать больницу, комиссариат, можно оставить его пустым, но все равно он будет жить сам по себе, как здание, как архитектура, но отнюдь не как храм; в действительности же он никогда и не был храмом, а лишь служил храмом, совсем как поэтическое, драматическое или любое другое произведение может быть временно использовано в качестве орудия пропаганды, воспитания, политического перевоспитания и т. д. Власти сделают из него то, что захотят сделать, но они не смогут помешать ему быть тем, чем оно является: живым сооружением, творением. Оказывается, творчество писателя буквально забито различными проблемами, разными намерениями, и он постоянно занимает какую-то позицию, критикует общество, критикует человеческий удел. Автор старается не говорить о себе, но невольно раскрывается. И основными достоинствами произведения окажутся как раз те признания, которые вырвались у него невольно. Хотя, естественно, истолкованы эти признания будут противоречиво, с искажениями. Их обратят, быть может, против самого автора, но это уже другое дело.

Я знаю. Все эти вопросы уже задавались, и философы, теологи, психологи, социологи пытались на них ответить. Этим проблемам были посвящены тысячи книг.

Я думаю, что все доводы, которые я изложил, являются и ложными, и верными. Верными, если принять их все, ложными, если принять только какой-нибудь один или, скажем, часть этих доводов. Это заняло бы у меня время, но мне было бы, очевидно, не очень сложно выбрать один или другой из этих доводов и развернуть его с опорой на философию, на ту или иную теорию, равно как и на библиографию. Ведом мне и риск, которому я подвергаю себя, пытаясь отвечать на вопросы в одиночку. Я скажу сейчас то, что уже было сказано, и вполне вероятно, что в моем показании не будет ничего нового и ничего интересного. Но рисковать все же нужно. И пусть будет хуже для меня, пусть будет хуже для вас.