Против ветра

Женщины присоединяются к нам, мы пьем кофе, едим булочки. Все, кроме меня, пьют кофе со сливками и сахаром. Булочки домашнего приготовления выше всяких похвал. Я ухватил сразу две, Ивлин съедает половину, другую половину отдает мне. Я пытаюсь ощутить вкус того места, где она касалась пальцами, ломая булочку, но ничего не получается — вся она слишком сладкая.

Женщины уходят так же внезапно и тихо, как появились.

Скотт поворачивается к Хардиману. Проповедник кивает, и Скотт продолжает свой рассказ с того места, где он прервался.

Мы разговариваем до рассвета. По мере того как течет час за часом, Хардиман начинает выходить на первый план, прерывая, поправляя рассказчика, что-то ему напоминая. Скотт всякий раз безропотно подчиняется ему. Что же касается всех этих библейских текстов, то они доводят меня буквально до белого каления, впечатление такое, что на свете нет ничего реального, если при случае его нельзя подкрепить подходящей цитатой или фразой из Библии. А тогда все превращается в замкнутый круг, так как на каждый довод «за» обязательно отыщется довод «против», ибо в Священном Писании практически любой вопрос или проблема рассматриваются с двух сторон, что уже тысячелетия дает пищу для ученых умов: в новозаветном Первом послании к коринфянам было сказано то-то и то-то… а вот в ветхозаветной Книге пророка Иеремии — то-то и то-то, что представляет собой прямую противоположность первому утверждению. И так всю ночь напролет я вынужден напрягать все силы, чтобы отличить зерна от плевел, отличить то, что допустимо по меркам американского правосудия, от того, что должен будет решать авторитет, стоящий на более высокой ступеньке, чем все мы.

Медленно, дюйм за дюймом, деталь за деталью, проступает истина. Когда Рэй заканчивает рассказ, я уже не сомневаюсь: именно он убийца, именно его я искал все это время.

Если меня что и беспокоит, так это безраздельная над ним власть Хардимана. Она может оказаться большой проблемой, если мне удастся сделать так, что Рэя отдадут под суд. Сейчас он примерно в той же роли, как Рита Гомес, когда она давала первые показания. Если Робертсон обратит на это внимание, а он далеко не дурак, то докопается до истины, и нам придется солоно. Вот тогда придется здорово поплясать, чтобы фигура Хардимана оставалась в тени.

Скотт Рэй виновен. Его рассказ очень убедителен, слишком много он знает такого, о чем может знать только сам убийца.

Шериф Дженкинс сводит меня с одним из местных адвокатов. Это типично провинциальный адвокат, но дело свое знает достаточно хорошо и, похоже, человек неплохой. Я объясняю ему положение вещей, и, оправившись от первоначального шока, он соглашается защищать Скотта Рэя во время дачи показаний.

Они встречаются с глазу на глаз и говорят в течение часа. Хардиман тоже желает присутствовать при встрече, ссылаясь на имеющуюся в таких случаях у представителей культа вообще и у приходских священников в частности привилегию (я удивлен, как хорошо разбирается он в законодательстве), но и поверенный, и я отвечаем отказом. Я не убежден, так ли уж близки Хардиман и Рэй, но не хочу рисковать и боюсь испортить все дело из-за какой-то формальности.

Мы с Хардиманом расстаемся в офисе Дженкинса. Помявшись на месте несколько минут, Хардиман поворачивается ко мне.

— Я не хочу терять этого мальчика. — В его голосе сквозит боль. — Это заблудшая душа, но ее еще можно спасти.

Я молча киваю, не будучи убежден, останется ли от него что-то такое, что можно будет спасти, когда эта история кончится.

Соблюдая формальности, адвокат записывает показания Скотта Рэя на магнитофон. Большая часть дня уходит на расшифровку текста. Положив пленку в сейф и заперев его на ключ, он вручает мне два отпечатанных и заверенных нотариусом экземпляра.

Хардиман и Рэй провожают меня до аэропорта в Чарлстоне.

— Желаю удачи! — говорит Хардиман, пожимая мне руку.

— Спасибо. За всю помощь, которую вы мне оказали. — Я благодарю совершенно искренне.

— Ничего другого мне не оставалось.

Скотт Рэй тоже пожимает мне руку. Он отлично выглядит, нисколько не волнуется, на лбу ни единой морщинки.

— Спасибо, что приехали, — говорит он. — Благодаря преподобному Хардиману и вам я смогу теперь предстать перед Иисусом Христом безгрешным.

Я киваю. Может, он спятил, может, ум у него малость и помутился, но я знаю: говорит он совершенно искренне.

— Я рад, — отвечаю ему. — Мои подзащитные тоже будут рады. Очень рады.

Когда я направляюсь по бетонированному полю аэродрома к самолету, Хардиман окликает меня.

— Он не убежит! — кричит он. — Он будет здесь на случай, если вам понадобится. Я сам позабочусь об этом.

Я киваю и, поднимаясь по трапу в самолет, прощально машу им рукой. Усевшись на свое место, я выглядываю наружу — они все еще стоят и глядят мне вслед.

6

Я уехал зимой, а когда возвращаюсь домой, на дворе уже весна. У нас она не такая, как в других районах страны, где деревья ни с того ни с сего покрываются листвой, распускаются цветы. У нас наступление весны — это и какое-то новое чувство, это и запах, теплый запах прерий, когда сам воздух напоен им.