Против течения

Вечером, когда за бортом стали плескаться звёзды, к клетке пришла моя жена. Она гладила мою кудлатую голову своей безбоязненной и мягкой рукой. А я облизал на ней каждый её палец.

На следующий день нас продали в Калимере на рынке, где продавалось всё мыслимое и немыслимое на белом свете. Мою жену купил жирный грек в зелёной накидке и скрипучих сандалиях на вонючих ногах. Меня повёл с собой высокий человек в пробковом шлеме. Я не издал ни звука, когда её уводили от клетки, только ударился о неё грудью так, что загудел барабан, стоявшего рядом стражника.

В зверинце, куда я попал, мне пришлось провести год. Трудно передать, чем был для меня этот горный обвал унизительных дней, преградивший путь поисков. Меня, как и других зверей, часто били служители в синих кафтанах и давали мясо нам так редко, что всю ночь мы не спали от голода. Зрители нас боялись, и мы вызывали в них только приступы неутомимой брезгливости. У меня снова была подруга — обезьяна из породы гиббонов, и мы часто любили друг друга на зрителях. За это в клетку падали конфеты и апельсины, но вечером нас всё равно били.

И вот однажды ночью я бежал. Я отогнул проржавевший от испражнений прут в углу и, обдирая шерсть, выполз на волю. Моя подруга была толще меня и не смогла последовать за мной. Она визжала и звала меня обратно, но, косым бликом мелькнув под фонарями, я исчез в клубке переулков, подступивших к самым воротам моей тюрьмы.

Я бежал в Ариана-Вэйя, и никто не мог бы остановить меня. На бегу мои отсыревшие за год мысли со скрипом чертили шаги размышлений. Вырвавшись из навязанного мне правила, я становился нежелательным исключением. Помочь мне могло только совершенно новое правило, и обычный путь поиска к нему не вёл. Я стоял посреди бездонной пучины мрака и вспоминал, как вошло в меня понятие Ариана-Вэйя. Откуда оно? Где я про него услышал? И так, копаясь в груде пергаментов моей исполнившейся судьбы, я приблизился ко дню женитьбы на Магдалине. Возникли цветущие деревья на берегу холодного и быстрого ручья. Огромная жёлтая луна, казалось, сидела на противоположном конце стола и качала нам своей прозрачной головой. И вот под нестройные крики друзей и блеск бенгальского огня в их руках из-за поворота ручья выплыл маленький лакированный парусник. На борту его большими золотыми буквами было выложено название «Магдалина», а на среднем парусе красным готическим шрифтом «Виктор».

«Как ты думаешь, куда он поплывёт?» — провожая глазами кораблик, спросил я старого поэта Цинцара, сидящего под деревом на маленькой скамеечке. «В Ариана-Вэйю, — ответил он, улыбаясь. — Другого пути у него нет».

Старая негритянка Ночь, поворчав ещё немного за моей спиной, убралась в свой прохладный дом, и её дочь, мулатка Раннее Утро, замелькала босыми ногами на окраинных улицах города, в который я пришёл. Я брёл, опустив голову и нудно переставляя лапы, когда тонкая верёвочная сеть превратила землю под ними в удивлённое лицо неба.

Меня привезли в больницу. Как я узнал из разговоров тащивших меня санитаров, моё сердце должны были пересадить человеку, умиравшему от обилия богатств и власти.

Я не сопротивлялся два дня спустя, после поимки, когда меня потащили в операционную и кожаными ремешками пришнуровывали к столу под зонтиком нестерпимо сиявшей лампы. Последнее воспоминание, оживившее мои нервы, были слова женщины ниоткуда: «Тому, кто находится в Калимере, Ариана Вэйя не нужен». И я заснул, усыплённый хлороформом, рядом с человеком, которому должен был отдать своё сердце и который освобождал меня от тела, пронзённого мизинцем Магдалины.

Когда я открыл глаза, меня ожидал новый мир. Он пел свою дивную песню в колышащихся зелёных ветвях деревьев, в юрких жгутах дневного светила. Я слушал гудящие над окном шершавые провода, наполненные терпким и жгучим электричеством…

Я, как маленький ребёнок, взвешивал каждую пылинку, пролетающую мимо носа, и хохотал, широко разинув беззубый рот.

Дни тянулись долгим, томным праздником жизни, и скоро мне стало казаться, что я начал понимать язык всего сущего на земле.

Белая птица под окном напела грустную историю о том, как умерла одна девушка, и своей беспомощной любовью мучила возлюбленного со дня их расставания. А однажды она уснула… Но тут мне стало так грустно, что я громко зарыдал, и птица улетела.

Выписываясь из больницы, я узнал, что мне 62 года и во время моего лечения, чтобы я не испытывал глубоких потрясений, ко мне не пускали моих жён, которых общее число было двадцать шесть.