Против неба на земле

Скандалы не по возрасту. Излишества не по карману. Привычки не по времени. Снимают халаты, пробуют ногой воду:

– Холодно, Шими.

– Вчера было холоднее.

– Вчера, Шими, мы были на экскурсии.

– На экскурсии, Шула, мы были позавчера.

Садятся на стулья и затихают.

Плавающий поодаль разглядывает их, потом говорит:

– Здесь люди спокойнее. Потому что знают: в магазине хватит на всех. Но если не хватит… Побегут, отпихнут и затопчут.

Шпильман спрашивает:

– Отчего вы уехали?

– Долго объяснять. И сложно.

– А попробовать?

Но он пробовать не желает, ибо сказанное выходит из повиновения и овладевает умами без намека на толкования.

– В том краю, откуда я прибыл, флаги вывешивали дворники, когда им указывали. Флаги и портреты вождей к праздникам, огромные, на полстены. Для меня это способ проверки – взять портрет здешнего деятеля и поместить возле них. Если затеряется в том ряду, не выделится среди прочих обликом, сущностью своей, которую не упрятать, значит достоин опасения.

– Если не затеряется, – добавляет Шпильман, – требуются дополнительные проверки.

Она подходит неспешно – линия тела вознесенная, стягивает через голову платье, выказывая наряд для купания. «Soft yellow… green tea… sky blue…» – недешево стоит.

– Шими, ты помнишь? У меня тоже такой был.

– Такого, Шула, у тебя не было.

– Был. И даже лучше.

Машет руками. Нагибается и приседает. Прыгает на носочках. Ложится на скамейку, закидывает ноги за голову немалое число раз.

– Посмотри, Шула, она может выступать в цирке.

– Я тоже так умела.

– Ты умела…

Закончив упражнения, входит в воду, ложится неподалеку. Плавающий поодаль представляется:

– Шпильман. Который вернулся.

– И я Шпильман, – сообщает Шпильман. – Который не уезжал. Трах, музыканты, трах!..

Ребенок насыпает песок в ведерко, утрамбовывает слабыми пальчиками, переворачивает, но куличик рассыпается раз за разом, и он вновь принимается за работу. Тоненький. Бледненький. Узкогрудый. Стебельком, требующим убережения. Глаза огромны, тени под ними; пугливо взглядывает на суматошных мушек, которые повсюду, зовет негромко, головы не поднимая:

– Мама, ау…

Проверка – тут ли она? Мама пятится в воду лицом к сыну, только к нему. Мама отвечает:

– Ау, ау…

Останавливается возле них, неотрывно глядит на ребенка – те же глаза, те же тени под ними, беспокойство прорывается словами:

– Он у нас вымоленный…

Молчат. Не перебивают. Чтобы не спугнуть.

– Когда он родился, врач сказал: «Наглядитесь на сына. Это ненадолго…» Но мы выходили его. Мы его не отдали…

– Мама, ау…

– Ау, ау…

Появляется сослуживец в кипе. Резкий, колкий, атакующий без жалости, не терпящий возражений от всякого, кого зачисляет в дураки, враги, ненавистники. Говорит ей, одной ей, будто никого нет рядом:

– Дело не в том, сумеешь ли добиться взаимности. Стоит ли добиваться, вот в чем вопрос. Для себя я решил.

Уходит стремительно, словно не шагает – стелется по земле. Шепчет ему вослед:

– Он ждет меня. Давно ждет. У него терпение…

Шпильман уведомляет:

– У этого человека была жена-суматоха – всё по жизни бегом и всё не туда. Многое начинала и малое завершала. Часто обещала и редко исполняла. Супы пересаливала, салаты переперчивала, чаи переслащивала, мясо пережаривала до угольной корочки. На его пиджаке недоставало пуговиц…

…носки надевал непарные, трусы непомерные, рубашки случайного размера; в доме ничего нельзя было найти, кроме того, что никто не искал. Женщина в конторе – тихая неприметная мышка – навела порядок на его столе, сварила ему кофе, принесла из дома пирог с вишневым вареньем, и он обратил на нее внимание; она пришила пуговицу к его пиджаку, и он к ней ушел. Месяц провел в довольстве, накормленный, обстиранный и отглаженный, а затем затосковал в голос, ибо ложился в постель к той, которую выдумал, а просыпался возле той, которая была. Она не понимала даже, для чего люди поют, усердно варила супы, жарила мясо, шинковала капусту, но к этому быстро привыкаешь; пуговицы были пришиты крепкой ниткой, надолго, и он от нее ушел…

– …первая жена по неопытности. Вторая – обдуманно. Третью желает по любви.

Вновь проглядывает на лице большеротость подростка:

– Мужчина, вы меня пугаете…

Вода солона до невозможного, тело будто намыленное, капельки – ртутными шариками – скатываются по коже. Шпильман выходит на берег, становится под душем, чтобы смыть соль. Напор силен, струи пощипывают, вскипая пузырьками. Глядит на него неотрывно, говорит на выдохе:

– Лу-чистый…

Выходит следом за Шпильманом, встает рядом. Вода обтекает плечи, задерживается на ее груди – всякий бы задержался, нехотя проливается к животу. Мимо проходят двое – густая синева на щеках, носы с горбинкой, тонкие кривоватые ноги обтянуты джинсами. Словно только что слезли со скакунов после долгой верховой езды. Словно не умещается в брюках мужское их великолепие. Один говорит другому:

– Когда я вижу такую женщину, снова начинаю ненавидеть ашкеназов.

– Почему снова, Сами?

– Это их раввины отменили многоженство. Кому оно мешало?

– Когда это было, Сами? В десятом веке!

– С тех пор ненавижу.