Против часовой стрелки

Эта свежая бесприютность гостиной никак не отражалась на самой мебели, которая Ирине сразу понравилась. Сделанная из ореха, она была легкой, изящной и удобной, а винного цвета бархат обивки, казалось, согревал комнату. Отец тоже одобрительно кивнул и ласково провел рукой по раме трюмо, задев газету; Коля негромко разговаривал с профессором. В зеркале была видна пухлая рука, вывинчивающая из манжеты упорную запонку, профиль мужа и невысокая женщина с бледным лицом и темно-каштановой волной волос, сбегающей на лоб и щеку. Она строго оглядела свое модное клетчатое платье и маленькие черные туфли, незаметно разгладила складку; поправила волосы.

Гарнитур был недешевым, но ни Ирина, ни отец не торговались: для такой мебели это было бы оскорбительно. На лице профессора отразились облегчение и растерянность одновременно. Было видно, что хозяин любит эту гостиную с широким балконом, тихую тенистую улицу, любит свою — вернее, уже не свою — элегантную мебель, — словом, привычный уют и покой старого дома и города. А все то, что относится к покупке чемоданов, несессеров и прочая, только раздражает, ибо одно дело — путешествие, и совсем другое — репатриация: такая же разница, как между новобрачным и новобранцем.

— Что им там, в Германии этой, медом намазано? — недоумевал отец на обратном пути. — Едут, едут… а на кой?

— Трудно сказать, папаша. Войны боятся, вот и едут, — Коля махнул, подзывая извозчика.

…В Городе действительно что-то менялось. Репатриация, предложенная Гитлером, всколыхнула местных немцев, и первой откликнулась молодежь. Отъезды, впрочем, начались не сразу, ибо старшее поколение оказалось тяжелее на подъем. В самом деле, о каком возврате на землю отцов можно говорить тем, чьи отцы, деды, прадеды и предки оных родились и жили здесь, на этой земле? И не из Бремена ли пришел в незапамятные времена епископ, чтобы основать — и благословить — этот город? Не немецкие ли бюргеры приехали его строить по образу и подобию своих родных городов?

Вот она, ловушка: те — приехали. Посему предлагают возвращаться — этим. Куда? — На родину, оставленную всего около семисот лет назад; извольте радоваться.

Не получалось — или получалось далеко не у всех.

Генеалогическое дерево глубоко проросло корнями в местную землю: попробуй выдери. Кто порешительней, так и делали: выдирали. Бесноватый фюрер не сулил златые горы, а призывал помочь родине, которую повальное большинство этих людей не видело, но призывы звучали на их родном языке, и сердца не могли оставаться равнодушными. Люди оставляли дома, распродавали мебель, дарили — или бросали — посуду и книги. Пустели скамьи в немецких церквях, закрывались немецкие школы, построенные немецкими архитекторами, запирались магазины с немецкими вывесками, и только на кладбищах ничего не менялось: никакая репатриация не затрагивала их обитателей, потому что они были дома.

…Мебель перевезли на следующий день и за неимением места поставили в квартире у родителей — до лучших времен, где она и простояла несколько десятков лет. Лучшие времена ведь никогда не наступают.

…Как причудлива память. Кристен, ее давняя подруга, тоже укладывала чемоданы той осенью, однако вспомнился чужой человек с индюшачьим подбородком и болтавшейся в манжете запонкой. Вспомнился как раз потому, что был прочно забыт. А с Кристен она познакомилась еще в 19-м году у мадам Берг, где обе обучались портновскому искусству. Острый профиль, прямые рассыпчатые волосы, маленький рот и острые плечи — природа выкроила Кристен по очень строгой мерке: ничего лишнего. Мадам Берг относилась к ней более требовательно, чем к другим барышням, и часто заставляла переделывать работу. Ирочка была в группе единственной русской, не сразу понимала объяснения портнихи, и Кристен всегда оказывалась рядом: немецкий язык был ей родной. Не только язык, впрочем: почтенная вдова Берг приходилась ей матерью, однако это не только не афишировалось, но и маскировалось подчеркнутой строгостью обращения.

У дверей мадам Берг Ирочку встречал Костя из Коммерческого училища; за Кристен ухаживал долговязый Герберт, спортивная гордость Немецкой гимназии. Столкнулись в фойе кинотеатра; познакомили кавалеров, а назавтра с удовольствием уплетали шоколад и делились впечатлениями о фильме. Вместе гуляли, катались на лодке, ходили в кино. Вскоре обе заметили, что Герберт смотрит не на экран, а на Ирочку, в то время как второй кавалер неудержимо краснеет всякий раз, когда к нему обращается Кристен. Немка попыталась было обидеться за Герберта, но Ирочка так легко предложила: «Да возьми себе обоих!», что оставалось только расхохотаться.

Кавалеры менялись, а дружба крепла. Первой вышла замуж Кристен, через несколько лет Ира. Видеться стали реже, но всегда радовались встречам, и отчуждения не возникало.