Протяжение точки

Отсюда же начинается отступление бурных народных «вод», отход Пугачева на юг, где он в конце концов «утонул» — ниже уровня моря, в зеленой полости Нижней Волги.

* * *

Ответное движение империи было также показательно.

Мероприятия Екатерины после бунта можно признать «береговыми»: ее наместники и комиссары в первую очередь укрепляли (цивилизовали, крестили) возвышенные русские «берега».

Арзамасская «ступень» приобрела тогда для России новый смысл. Отсюда, из Нижнего Новгорода и Арзамаса, Екатерина начала не просто военное, но цивилизационное наступление на юг. На «берег» пугачевского «моря» вослед войскам был высажен десант столичных людей, мастеров землемеряния и картографии.

Они выдвинулись к самому древнему лесу; штаб их помещался в Арзамасе. Задачей десантников было крещение подвижной и ненадежной «пугачевской» земли-воды географическими координатами, население ее регулярным (ментальным) пространством.

Они двигались с севера на юг: это характерное движение петербургских «римлян», всего поколения Екатерины: от полночи на полдень, от Петрополя к Царьграду.

Насколько драматична и непредсказуема была эта борьба Арзамаса за порядок на внутренней границе империи и «против леса» (против моря), может рассказать история Ивана Лобачевского, отца знаменитого математика, одного из просвещенных десантников Екатерины, землемера, приехавшего сюда из Москвы. Некоторое время он боролся в Арзамасе с непослушной, волнами ходящей землей, и так это отторжение иного мира его утомило, что он бросил свое геометрическое занятие и безнадежно, мертво спился. Землемер Лобачевский, поляк, пропал на этом внутреннем русском пределе, не поддающемся правилам разумной геометрии. После того жена его с двумя малыми детьми переехала сначала в Нижний, затем в Казань, где старший из детей, Николай, возросши и, видимо, переосмыслив печальный отцовский опыт, основал новую науку, сверх-геометрию (pangeometria). Более философскую, нежели математическую, согласно которой — можно досказать этот сюжет — надобно совершить «пересчет» Арзамаса, освоить мир, открывающийся у его порога, наведя на него вместо цифр философские метафоры и тем самым свести вместе нестыкуемые русское и финское пространства.

Так сложна и дискомфортна для европейца эта внутренняя граница России, где в самой ее сердцевине обнаруживается «морской» берег и открывается иной, иначе мыслящий и говорящий мир.

Необыкновенно, формообразующе важна эта граница: она символизирует противостояние двух русских миров.

В этом смысле весьма характерно выглядит герб Арзамаса, единственный в своем роде в России: на желтом поле сходятся две стрелки, сверху и снизу. Сверху опускается красная стрелка, символизирующая победное наступление христианской империи на юг, снизу зеленая, будто бы означающая ислам, но на самом деле финский лес и мордовское «море».

Кстати, этот герб был составлен задолго до пугачевских событий: таково перманентное состояние Арзамаса — быть на границе, в точке соприкосновения спорящих стрелок.

Россия трудно, шаг за шагом подвигала эту границу на юг — внутрь самой себя. Христианские подвижники выступали вместе с землемерами; они намеряли свое, наводили свои координаты, но в итоге делали то же: крестили лес.

VII

Ключевой фигурой в этом миссионерском движении был преподобный Серафим Саровский.

Вот очередной повод к тому, чтобы «отстраниться» и охватить возможно шире географическую и историческую панораму Арзамаса. Пока она существует дробно, по частям, всяк в ней видит свое и не видит целого. Пример тому — наше представление о преподобном Серафиме Саровском. Он существует словно сам по себе, вне истории и географии.

Его участие в постпугачевских мероприятиях, в большом церковном проекте крещения мордовского леса, общем с цивилизационными усилиями Екатерины, многими (знаю по опыту собственных разговоров) воспринимается как некая обескураживающая новость. Как это — Серафим шел «на лес», да еще с инженерами и геометрами Екатерины? Совпадение по датам не вызывает доверия: преподобный Серафим — великий пророк, который существует как будто вне дат, в собственном помещении времени.

Если задуматься, это нонсенс, по сути, невольное умаление его реальной фигуры. Это следствие позднейшей — «арзамасской» — аберрации нашего исторического сознания. Мы смотрим на преподобного Серафима перевернуто, задним числом: он устойчиво воспринимается нами как «лесной» святой, выходец из леса, борец противу грешного города, пророчествующий о безбожной — нашей с вами — эпохе. На деле же это был великий миссионер, который в то тяжелое время, когда христианская Россия заживляла раны, нанесенные бунтом, наполовину языческим, отправился на край финской полыньи, на арзамасскую границу между русским «берегом» и мордовским «морем» с тем, чтобы крестить это лесное «море». Серафим (тогда Прохор Мошнин) пришел в Саровский монастырь, который был крепостью русской веры в сердце иноверующей мордвы, и двинулся далее — не «из лесу», но «на лес».