Протяжение точки

Нет, в самом деле, в жизни Федора Толстого было что-то наподобие раскаяния. Было наказание, которое он воспринимал буквально: как кару, ответ судьбы на его злую буффонаду. Правда, это не касалось русского языка, в который он запустил свою обезьяну; дело было в одиннадцати человеках, которых он убил на дуэлях. Все они были у него поименно записаны в особую книжицу. После этого у Федора Толстого умерли одиннадцать детей. Всякий раз после смерти ребенка он вычеркивал одну фамилию из списка и говорил — Quit. Видимо, понимал, что судьбе ведомы уравнения, ведома высшая алгебра, учитывающая, уловляющая неуловимые толстовские дифференциалы.

Еще одна история, сведенная до размера анекдота.

За убиенное большее слово Федор Толстой не каялся. Оно так и утонуло в Тихом океане нашей памяти, неизвестно в каком месте и в какой день.

* * *

Какой же вывод можно сделать из этой простой истории?

Уже указанный: в определенный момент, в определенных исторических обстоятельствах русское слово научилось делать фокусы [26]. То, как этому учился Николай Карамзин, мы уже разобрали. Теперь другой случай, со знаком минус. Это история о том, как легко мы порой выбираем точечный — не обобщающий, но именно фокусничающий — «меньшой» язык. Мы к нему склонны; такова гравитация нашего литературно-помещенного сознания. Больший, старший (пространство старше слова) язык остается нами не развит, не развернут в пространство.

Вот и эта заметка написана на «меньшом» языке.

В задачу настоящего исследования не входит поиск иных русских языков. Мы просто констатируем их потенциальное присутствие в поле нашего сознания. Без них, без серьезного о них предположения история нашей литературы, эволюция нашего сознания остаются неполными.

Частью этой большой истории должен стать сюжет невозникновения других языков, других литератур.

О НАХОЖДЕНИИ АРЗАМАСА

I

Эта дорожная история не менее серьезно сказалась на формировании оптики русского литературного языка и сознания, нежели «точечные» эскапады Федора Толстого. Нет, безусловно, и он важен, Федор, — это же тип, характерный герой, завороживший своим «отрицательным целым» первых наших писателей. И все же он свидетельствует о единичной, малой точке тяжести нашего сознания, одном из его притягательных фокусов; здесь же будет рассмотрено самое пространство оного.

Понадобится, хотя бы в эскизе, воображаемый «чертеж», определяющий верх и низ и «стороны света» помещения русского слова (вот еще удивительная штука: ментальная архитектура слова). К этому вдобавок потребуется реальная географическая карта, и — самое сложное, самое отвлеченное — необходимо будет совместить реальную географическую карту и этот воображаемый «чертеж» с его верхом и низом и потустраничными «сторонами света».

Еще одно литературное путешествие, в полной мере судьбоносное; история такова. Дмитрий Николаевич Блудов, нам уже известный «архивный юноша», первый и самый горячий карамзинист, однажды попал в неприятное дорожное приключение. Обязательно дорожное! Во всяком разбираемом нами случае должна присутствовать дорога и с нею вместе большее пространство (мысли).

Сложность в том, что во всей этой истории искомое пространство обозначено довольно смутно. Правда в ней постоянно мешается со сказкой. Самое ее начало географически невнятно. Блудов ехалв некое имение, расположенное в окрестностях города Арзамаса, что на юге Нижегородской губернии, и вдруг по дороге заблудился [27].

Блудов заблудился! Одно это созвучие могло составить анекдот; и, наверное, составила, и этот «стихотворный» анекдот он, без сомнения, не раз обсудил в столице с друзьями, такими же, как он, карамзинистами.

Это произошло в 1811 году, незадолго до войны с Наполеоном.

* * *

Приключение в самом деле было серьезно. Места, где пропал Блудов, как уже было сказано, расположены на юге Нижегородской губернии; там русские территории издавна граничили с языческой Мордвой.

Тогда это была глушь воистину заповедная.

Долгое время Дмитрий Николаевич скитался по местам, частью голым и пустым, частью заросшим диким лесом, по дорогам, более напоминавшим пролитые по зеленой скатерти чернила — так ездили вправо и влево колеса его повозки, — и понемногу приходил в отчаяние. Окрестности не имели направлений; двигаясь как будто в одну сторону, путник кружил на одном месте, и напротив, стремясь вернуться к уже пройденному месту, заезжал в глушь, прежде не виданную. Как будто его водил колдун. Так продолжалось несколько дней (в начале было несколько часов, но постепенно в рассказах Блудова время его блужданий все увеличивалось). Наконец, так же неожиданно, как прежде он попадал в чащобы и овраги, странник вышел к городу; это и был Арзамас.