Протяжение точки

Но смерти нет, есть птичьи и человекоперелеты, с полюса на полюс, вверх и вниз шара жизни, не имеющего размеров. На макушку времясферы или на дно ее, что затворено внутри (Москвы), — там открываются контуры пейзажа — души? наверное, души.

Ноябрь, или дно года: сосредоточение наблюдателя необходимо стократ большее. Теперь ему все время должно помнить о Москве. Москва взошла к Пушкину кружением и чадом слов, проснулась, прояснилась в «Годунове».

Дно года

В ноябре московская сфера времени прокатывается по своему дну. Где — то в этом месте календаря (числа примерно двадцатого, но это нужно еще проверить) таится сток этой сферы, через который Москва теряет, упускает время. Есть точка, в которую, как в воронку, готов пролиться год; через нее пульсирует сырое северное небо, собираясь к ней и от нее разворачиваясь, путая поминутно свет и темень.

* * *

Вошли сумерки. Вспоминается (понятно почему — декабрь близок) холодный Петербург. В прошлом году об эти дни он утонул. Что такое теперь Петербург?

Есть образ Петербурга, которым часто пользуются его критики: апофеоз счета, жестких стереометрий, фабрика кубов — разве может такой Петербург принять время как сферу-химеру? Он для этого слишком прям и твердоуголен. Такой Петербург распластал проект европейских (в России — утопических) реформ на параграфы. Раскатал страну, точно скалкой. Себя на плоскости страны-страницы выставил в месте буквицы, левом верхнем углу. И побежали, бросились линии-строки соединять концы с концами.

Такой Петербург сам ясен, и только и делает, что повсюду ищет ясности. Он уверен, что таковые возможны кристальные ясность и твердость, и требует их от России; на деле же сам он призрачен, повис плоской льдинкой над финским бездонным болотом. Во времени рисует стрелку. Все у него по стрелке, прямо указующему пальцу.

По стрелке же, слева направо, погнал в свое время царь Петр, железный Питер, преображенный, скальпированный древний алфавит, обратив его в гражданский — скорее уж солдатский — шрифт. Исходные размеры слова новым русским языком были скоро позабыты.

Теперь, в «Годунове», они восстановлены. Их уже не позабудешь — слово разливается за окном: кратер озера Кучане.

Не озеро, но Москва.

Москва спустя сто лет ответила Петру Великому (железному) пушкинским путешествием во времени.

Москва вырастила себе пророка, который еще напишет о царе Петре. Но все это в будущем. Ей это известно, Пушкину пока нет. У него в Михайловском поздней осенью 1825 года продолжается праздник окончания «Годунова», о котором теперь и подумать невозможно без великой радости и великого страха.

А.А. Бестужеву, 30 ноября 1825 г. Из Михайловского в Петербург.

…поэмы мои скоро выйдут. И они мне надоели. … Важная вещь! Я написал трагедию и ею очень доволен; но страшно в свет выдать — робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма.

IX

Петербург накануне очередного потрясения, «наводнения» номер два; готовится восстание истинных романтиков. Пушкин в курсе — дата мятежа назначена на декабрь.

Похоже, комедия о московской беде — теперь уже о всероссийской беде, о трясении Руси при перемене царства — не вся еще написана. Год еще не кончен, стало быть, представление продолжается. Царь Александр умер, «утонул», на сцене выставлены декорации настоящего бунта.

Декорации настоящего — это ничего. Это по-петербургски. Нет — по-годуновски, по-русски.

Московские прозрения, которое Пушкин испытал, пишучи «Годунова», заставляют его по-новому взглянуть на Петербург. Оплот русской рациональности, плацдарм Европы, выставленный с ее стороны, точно балкон, в сизые пространства Азии. Александр, следуя примеру своего тезки царя, долгое время был примерным петербуржцем. Но вот Пушкин в царе разочаровался; он отторгнут от Петербурга и ответным образом готов его отрицать.

* * *

Пушкин смотрит из Михайловского: из глубины — снизу вверх на обе русские столицы. Обе они, Москва и Петербург, теперь в его видении; также и пространство, их обнимающее, ему видно. Это умноженное видение Пушкин приобрел в результате сводного опыта — сложенных вместе московских прозрений и петербургских расчетов. Он освоил письмо у «зеркала», когда необходимо писать иразмышлять одновременно. Пушкин не отказывается, у него и мысли нет отказаться от европейского (Карамзин сказал бы — Лафатерова) «зрячего» подхода к творчеству. Нет, именно такое его творчество полно.

* * *

Москва и Петербург конфликтны и одновременно необходимы друг другу. Они дополняют друг друга, как категории движения и покоя. Москва есть покой, а Питер — вечный вектор.

Движенья нет, сказал мудрец брадатый,
Другой смолчал и стал пред ним ходить.