Протяжение точки

Затем, в XX веке, после отмены Москвой христианства, все эти церкви до одной были разрушены.

Так Москва повелевает временем, заказывая себе в проживание то десятый век, то шестнадцатый, то двадцатый.

Но так же и слаб московский царь — перед словом. Перед пилюлею, что в своей оболочке переносит время.

Тот же поход Грозного: после расправы с Новгородом — на Псков. Здесь (на глазах у Пушкина, что сидит в Михайловском и смотрит на него через страницу с вещим текстом) Иоанн намеревался продолжить свою варяжскую экспедицию-экзекуцию. На улице его встретил местный юродивый, Никола Солос, что в переводе с греческого означает «дурак». («Солос» — тут слышится «соло»: один, одиночка.) Никола был на улице один, остальные горожане сидели по домам. Он протянул царю кусок мяса. Что с тобой, дурак? Нынче пост. Я в пост мяса не ем! — сказал Грозный. А христианской кровью питаешься! — ответил Никола. После чего будто бы взгляды их скрестились, и Грозный был вынужден опустить глаза. Царь проглотил пилюлю слова. На следующий день Иоанн пришел к Солосу исповедаться и после исповеди в скорби и раскаянии и ужасе телесном покинул город.

Такова по крайней мере легенда; так хочется, чтобы хоть иногда слово правды брало верх над нашими безумными царями.

Юродивый есть у Александра в его писании о сотворении московского мира, но свой, здешний — блаженный Иван, по прозвищу «Железный колпак». Что такое этот Иван, Пушкин будет уточнять у Карамзина, но не теперь, ближе к осени, когда вся панорама пьесы свяжется и в картину понадобится юродивый. Он у Александра переименован [66], назван Николкой и в исходном тексте не так жесток, как его потом выставят в опере и еще заставят петь голосом Ивана Козловского. Он, конечно, выдает царю Борису пилюлю — вели их (мальчишек) зарезать, как зарезал ты маленького царевича. Но все же вторую убийственную фразу — нельзя молиться за царя Ирода — он говорит, когда Бориса уже нет на сцене.

Пушкин, несомненно, знал анекдот о встрече Грозного и Николы Солоса, — потому и переименовал московского Ивана в (псковского) Николку. Он не мог пропустить этой сцены, для него, поэта, главнейшей — как слово блаженного, слабейшего из всех одиночки, пролетает насквозь всю русскую сферу, от полюса до полюса, из точки «А» в точку «А» — и побеждает всесильного царя.

Но каковы слова: царь Ирод, вели их зарезать, как зарезал маленького царевича.

Не муть, но кровь встает из-под земли; ею написана история московского качания.

V

Нынче пост, Страстная неделя. Подходит конец качаниям между зимою и весной, между собой прежним и собой будущим, смертным и бессмертным.

В нашей истории живут одни вопросы, она отворяется трясиной: спорит сама с собой и особо не рифмуется. История народа не принадлежит поэту — тут Александр Сергеевич загнул, выдал желаемое за действительное.

Да он и не поэт более. Его занятие, собирание «Годунова» все более напоминает попытки пророчества, мироустроения посредством слова. Он приступает к опытам со временем, во времени.

* * *

Страстная неделя обнажила ему душу. Что за странная блажь пришла ему в голову — идти в Москву самозванцем? В Москву, где всякое слово качается и двоится. Убил — не убивал. Царевич — самозванец. Государь — народ.

Помнится, попытку перепланировки московского сознания уже предпринял Карамзин и первый от нее отказался. Карамзин — просветитель. Пушкин — не просветитель, сочинитель, он сочиняеткомедию согласно пульсу московского сознания.

Теперь, ввиду Пасхи, комедия его так повернулась, так покачнулась, что правда и неправда смешались, и «Годунов» пошел вверх дном.

Не было у него никакого высокого просветительского задания, были поэтический замысел и великая дерзость. Пушкин захотел сыграть в царя, покачаться в царевой люльке, забросил в небо крюк, и вдруг небо подхватило его. Ему явились слова, льющиеся в такт московскому качанию, явилось ощущение правоты — поэтической — и одновременно сомнения относительно правоты духовной.

Явился юродивый, не как персонаж истории, но как тип, образец поведения (самонаблюдения, самовопрошания, самообвинения).

* * *

Нелепости, нестыковки в вопросе о самом важном: откуда взялось твое «царское» право? Не есть ли оно грех и обещание наказания (судьбы)? Где правда? С кем Господь?