Протей

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Для архивов истории всё имеет значение, бывший член Сената Планетарной Безопасности!.. Я полагал, ты спросишь о причине перемены моего мнения относительно тебя и твоей судьбы. Знай же, что ты совершил ещё одну ошибку. Следуя твоей логике, подкреплённой цитатой из Пушкина, ты должен был не выискивать доносителей на деятелей прошлого, пусть и великих, а озаботиться загадкой катастрофы, учинённой «Протеем».

ШЕРВИНСКИЙ: Представьте себе, озаботился. Но безрезультатно. Будто заклинило. Как стеною китайскою отгородило. Я даже почувствовал укол в мой собственный мозг. Вот сюда, над ухом.

2

Сквозь прозрачный купол, подсинённый небесами, виднелись сразу три сияющих на солнце вершины – пик Абая, пик Абиша и пик Ануара. Ветви растений хищно тянулись к свету. По контрасту с белизною окружающих вечных снегов сад под куполом представлялся слишком зелёным, даже неестественно зелёным. Цвёл жасмин, а миндальные деревья уже отцвели, и чтобы не перепугать наклонившегося над жасминной веткой, я сначала кашлянул и лишь немного погодя сказал:

– Сенат приветствует вас, Емельян Иммануилович!

Всё же он вздрогнул, обернулся и инстинктивно, как-то по-детски, защитился цветущей веткой.

– Здравствуйте, Инспектор, – сказал он. – Спасибо, что навестили узника. Правда, ждал я вас дней через пять, не раньше, вот и не по себе стало от чужого голоса, тем более такого густого, как ваш. Да и обычно за день до визита меня предупреждали.

– Это, извините, не визит, а, согласно второму пункту инструкции Сената, акт дознания, – как можно мягче сказал я. – И прибывать к дознаваемому можно без предупреждения, пункт седьмой «б». Зато следует предупреждать того же дознаваемого, чтобы он не приближался к представителю Сената ближе шести метров, пункт седьмой «к».

– Но другие инспекторы подходили совсем даже близко, – растерялся он. – Разве вы мне не доверяете? Я что, накинусь на вас, оглушу этой вот веткой, переоденусь в вашу униформу – и был таков? Как граф Монте-Кристо? Помилуйте, я близорук, намного слабее вас и даже не умею водить аппарат, на котором вы сюда пожаловали. Ну… как его… Вечно забываю название этих драндулетов.

– Элекар, – сказал я.

– Даже оглуши я вас и умей водить э-ле-кар – что сталось бы? Куда ехать? Где скрываться, да и зачем? – спрашивал он. – Я не женат, родители погибли на Меркурии, лучшего дома, чем здесь, среди горных снегов, и не придумаешь, хвала вашему Сенату… А к «Протею» меня и на пушечный выстрел не подпустят, как выражались в старину. Персона нон грата, так ведь?

Я сказал:

– Образ ваших мыслей мне понятен. Тем более держитесь не ближе шести метров.

– Может быть, ужесточился процесс дознания? – вкрадчиво осведомился Емельян. – Да вы не стойте, присядьте на белую скамеечку, она справа от вас, я сам её соорудил по чертежам позапрошлого века, люблю, знаете ли, старину… Я тоже присяду, вот на этот пенёчек берёзовый, тоже моя поделка… Как внизу? Алма-Ата? Дивный город, верно? А сады, луга альпийские? Вы ведь видели их, поднимаясь ко мне, в моё респектабельное узилище? Кто подумает, что подобие «летающей тарелки» о четырёх лапах-опорах, приземлившейся на снега поднебесного ледника Туюк-Су, служит камерой-одиночкой, нет, виллой-одиночкой для преступника планетарного значения? Значения, оттенка, масти… Белокурая бестия – похоже на меня, а? Светлые волосы – это от предков по отцовскому древу, отец из поволжских немцев, сто лет назад ещё говорили в здешних краях и на Алтае: «остзейские немцы». Так что и я, коли угодно, остзейский, отсюда и отчество, вы сразу небось вспомнили Иммануила Канта. Не забыли его знаменитый постулат? «Живи и действуй так, будто от каждого твоего поступка зависит судьба мироздания». Понимаете? Судьба мироздания!.. Кстати, этот постулат не мешало бы вывесить у вас в Сенате. Помню, помню этих господ-товарищей-граждан. «Одиночное пребывание в местности по выбору преступника – впредь до особого распоряжения Сената». Каково? Кавалькаду лун вывесили мне на небосводе сенатском ангелы прогресса… Хотя, если подумать… Сошли меня в многолюдный город, в толпу, в человечий муравейник, в желе социальное, в студень орды, в сырковую массу толкучки – и я скоро отдам концы. Привык к одиночеству, знаете ли.

– Однако распоряжение Сената относительно вашего одиночного пребывания в этих стенах принято не столь давно, чтобы в полной мере насладиться одиночеством, – с лёгкой улыбкой сказал я.

– А долгие годы дежурства у Главного пульта «Протея»? – возразил узник. – Одиночество, конечно, и здесь, но – как бы это выразиться? – некачественное. Нигде не скрыться от стерегущих глаз, экраны везде понатыканы, слухачи электронные. Даже в бассейне, в коем люблю, грешник, понырять, и возле коего вершится сейчас очередной акт дознания…

– Не тревожьтесь, пожалуйста, на время акта дознания все следящие устройства отключаются, – попытался я успокоить затворника. – Пункт сто двадцатый Инструкции.