Пространство

Клетки сменились молекулами — неисчислимыми, сложными, разнообразными. Границы исчезли, осталось только сообщество молекул, движущихся в едином танце. А потом атомы, из которых складывались молекулы, распахнули свою пустоту. И она стала дыханием. Туманом. Тонкой игрой полей и взаимодействий в вакууме, совершенном как космос. Она стала вибрацией в пустоте.

Она перекатилась на бок. Где-то болело. Болело везде, и боль ее заинтересовала. Скорее как предмет для любознательности, чем как повод для отчаяния. Она дышала. Она чувствовала, как воздух входит в горло и дальше, в сложную сеть пустот за ребрами. Чувство было странным и прекрасным. Она сохраняла его, пока не сообразила, что время существует. Что секунды проходят. А значит, базальные ядра, мозжечок и кора вернулись к работе. Ее это немножко удивило. Она открыла глаза в пустоту.

Она что-то прижимала к себе, как драгоценность. Голубую миндалину. Миллера. Только он больше не был голубым. Он стал таким же черным, как все вокруг, словно она и не открывала глаз. Она выпустила его и села. Мир молчал. Ни грохота, ни стрекотания. Ее дыхание. Гул ее крови. Чуть подождав, она достала ручной терминал и увеличила яркость экрана, чтобы использовать его вместо фонарика.

Все вокруг было завалено мертвыми артефактами Новой Терры. Замерли острые как кинжалы лапы. Огромные когти застыли в неподвижности, словно высеченные из камня. Россыпь серебристых блесток на полу отмечала места падения крошечных механизмов, миллиона погибших разом мушиных тел. В слабом свете было не различить цветов — все казалось одинаково серым.

Элви села и заставила себя оглянуться. Оно было рядом. Черное, с яркими границами. Ее пронзил почти сверхъестественный страх. Она думала — надеялась, — что оно исчезнет. Чем бы оно ни было, оно пропустило ее сквозь себя, разобрало на атомы и запросто собрало на другой стороне. Оно ее спасло, но ничто и никогда не внушало ей такого глубинного ужаса, как эта сложная тьма.

Элви отодвинулась, перебирая ноющими ногами. Встала. Заметила, что плачет, не слишком понимая над чем. От голода и страха, от облегчения, возбуждения и страха. Слишком много всего. Все хорошо.

Голос был далеким и человеческим. Голос Холдена.

— Элви! Элви? Ты здесь?

— Здесь, — крикнула она.

— Мы победили?

Она сделала вдох. И еще один.

— Да. Победили.

ИНТЕРЛЮДИЯ СЫЩИК

Оно тянется, тянется, тянется, тянется…

Сто тринадцать раз в секунду оно тянется, чтобы доложить, что задание выполнено. Если б рапорт приняли, оно могло бы остановиться. Оно никогда не остановится. Оно не испытывает ни досады, ни страха. Оно чувствует, как сыщик движется внутри и вокруг. Сыщик превосходит граничные условия. Оно пытается убить сыщика. Безуспешно. Оно не испытывает отчаяния от неудачи, и оно тянется, тянется, тянется.

Сыщик смотрит в глаза смерти и не видит ее. Он знает, и этого достаточно. Он чувствует удовольствие и жалость, потому что они включены в матрицу. Он произносит имя: Джули. Он помнит руку женщины в своей руке.

Сыщик тянется, тянется. Он ширится, как вечный, бесконечный вдох, распространяется, заполняя все места, куда может дотянуться, куда дотянулся. Он тянется, тянется, тянется, дергается суставчатая нога, проскакивает искра, и так без конца, и сыщик это чувствует, вмещает в себя. Шрамы тянутся — другие сознания. Одни испуганы, другие погрузились в мечты, затянувшиеся на годы, кое-кто благодарен. Они поют сыщику, они обвиняют его, они молят, они визжат. У них есть сознание и нет силы — и так было всегда. Сыщик касается их, касаясь всего. Он уговаривает их не волноваться. Говорит, что он поведет этот автобус.

«Не волнуйтесь, — убеждает он, — все у нас будет хорошо».

Сыщик сдвигает шляпу на затылок и мечтает выпить пивка. Ему нравится эта женщина. Эта Элви. Он жалеет, что так мало знал ее. Думает, что хорошо было бы продолжить знакомство. Он не беспокоится. Он, с тех пор как умер, умирал миллион раз. В бездне для него не осталось тайн.

Он подключается, и сыщик становится миром. Он ощущает его повсюду. Орбитальные базы, топливные стержни в сокрушающих глубинах океана, библиотечные залы, где жили прежние, сигнальные станции высоко в горах, города под землей. Он — мир.

В конце происходит борьба. Все всегда кончается борьбой. Он не боится, и потому ничто в мире не боится тоже. «Ты как Питер Пэн, — говорит она. — Когда умирает ребенок, Питер Пэн провожает его до полпути, чтобы ему не было страшно».

«Надо же? И это — детская книжка? Все равно, это не про меня, — говорит сыщик и улыбается ей. Держит ее за руку. — Я на пол пути не остановлюсь».

Оно тянется, тянется, тянется, а потом останавливается.

ГЛАВА 55 ХЭВЛОК

Синева — вот о чем он всегда забывал. Умом, конечно, помнил. Небесная синева, как говорится, — только он проводил годы на станции или на корабле, и некоторые подробности выскальзывали из памяти. Он и не знал, что забыл, пока не наступила вот такая минута. Хэвлок оперся на трость, поднял руку козырьком к глазам и взглянул через серо-зеленые облака на широкое синее небо.