Пространство

— О’кей, — сказал Хэвлок. — Там враги. Мы не знаем, сколько их и как они вооружены. Поэтому попробуем их запугать. Оружие всем держать наготове. Угрожайте, но не стреляйте. Если они поймут, что у нас в руках игрушки, нам плохо придется.

— Сэр, — заговорил один из его людей, — вы не забыли, что мы измазаны краской?

Ответить Хэвлок не успел: включились реактивные ранцы, сжатый газ выплеснулся струями тумана. Все разом взлетели в темноту. Или упали. От ускорения кровь прилила к ногам, и скафандр на бедрах сжался, вытесняя ее обратно. Они не набрали и одного g, едва ли даже треть, но казалось, что движутся быстрее, намного быстрее. И намного опаснее. Теперь, когда Хэвлок знал, куда смотреть, огонек сварки горел очень ярко. И не гас. Тяга главного сопла прекратилась, скафандры развернулись и перешли на торможение. Идеально синхронно, поскольку координировал их по-прежнему «Израэль».

Теперь захватчики их заметили. Горелка погасла. Хэвлок смотрел вниз, мимо собственных ступней, и наводил пистолет на пальцы ног, ожидая потока пуль, молясь, чтобы их не было.

Их и не было.

— Сработало! — крикнул кто-то. — Бежит, ублюдок!

В самом деле, красный скафандр снялся с обшивки челнока. Что-то ему помешало — оглянувшись на падающих сверху людей Хэвлока, он повернул обратно. Человек, кто бы он ни был, явился один. Они, содрогаясь от тормозных выхлопов, уже подходили к челноку. Пятьдесят метров. Сорок. Тридцать. Хэвлок открыл стандартный канал связи.

— Неопознанный сварщик, внимание. Приказываю остановиться.

Красный скафандр замер, ранец выключился. Человек двигался под прямым углом — не от них, а к поверхности планеты, к более низкой орбите. Хэвлока захлестнуло облегчение. Никто не стрелял. Система уверяла его, что основные функции челнока в норме. Детонатора к нему не подключили. А его милиция, не командуя собственными ранцами, не могла устремиться в погоню.

Он недооценил своих.

Первая темная нить миновала чужака, но команда, увидев бросок страховочного линя, мигом подхватила идею. Полдюжины абордажных головок вспыхнули голубыми и рыжими огоньками, устремившись вслед беглецу на крошечных ракетных двигателях. Один попал. И беглец, и метнувший линь милиционер дернулись, ранец механика включил аварийную тягу, компенсируя рывок. Как только движение врага замедлилось, его захватили еще два линя. Скоро беглеца надежно удерживали пятеро. Хэвлок перенял у «Израэля» контроль над своим ранцем и упал по направлению к планете и пленнику.

Красный скафандр извивался, пытаясь пережечь лини горелкой. Хэвлок поднял свой пистолет, и враг замер. Теперь под шлемом уже видно было лицо. Астерская женщина — темнокожая, курчавые волосы липнут к потному лбу. На лице горькая досада.

— Привет, — заговорил он. — Не паникуйте. Меня зовут Хэвлок. Я сейчас заменяю главу службы безопасности «Эдуарда Израэля», и вам придется проследовать за мной.

ИНТЕРЛЮДИЯ СЫЩИК

Оно тянется, тянется, тянется, тянется…

Сто тринадцать раз в секунду — и то, до чего оно дотягивается, не становится сигналом к окончанию поиска; это орудия, и оно их изучает, не зная, что изучает. Оно течет как вода, проникающая между камешками на дне ручья. Когда оно может двигаться — двигается, то, что может открыть, — открывает. Что можно закрыть — закрывает. Начинает проявляться огромная сеть — древняя, мертвая, — и оно тянется к ней. Те его части, что могут мыслить, силятся в ней разобраться. Некоторым она представляется мумией с высохшим сердцем, качающим пыль по окаменелым венам. Отзывается не все, но оно тянется, нажимает, движется. И кое-что отзывается движением. Старые артефакты просыпаются — или не просыпаются. Все это — не то, что оно ищет. Того не будет никогда. Оно экспериментирует, не думая об экспериментах, и понемногу образуется карта. Карта не материального пространства, а логическая — связи того с этим. Оно создает модели, и добавляет их к уже готовой модели, и не сознает, что именно делает. Оно тянется. Сто тринадцать раз в секунду оно тянется.

Что-то, работавшее прежде, прекращает работу. Оно тянется, и то, что прежде отвечало, теперь отвечает слабее. Что-то перегорает, что-то отказывает, что-то ломается при попытке подняться. Часть карты затемняется, умирает, и оно тянется к мертвым черным фрагментам. Что-то в нем ощущает бессильную досаду, но оно не сознает этого и продолжает тянуться. Что-то в нем хочет заорать, хочет умереть, хочет сблевать через рот, который в воображении этой части много лет назад образовался из чего-то иного. Оно не ощущает своих частей, хотя некоторые из них способны чувствовать. Оно тянется.

И отдергивается назад.

Оно не сознает отступления, но один раз на семнадцать миллионов попыток оно чего-то касается и не желает коснуться этого снова. Оно не сознает отступления, потому что оно ничего не сознает, но неудача влияет на него. Образуются незаполненные места, пустоты, бездны. Ямы. Я-и-мы… «Господи, — думает старуха, — теперь еще и каламбуры!»