Просто была зима…

– Ну, снимешься в паре телепрограмм, отработаешь за меня на съемочной площадке – пустяки! Да что ты так пугаешься?! Может, еще и не понадобится! И к тому же, если возникнут какие-то сложности, говори всем, что попала в аварию, мол, стукнулась башкой, и теперь временами находит затмение – ничего не помню и все такое. А потом мы с тобой постоянно будем на связи, если что – все обсудим. Ну? Решайся, сестра! – настаивала Ольга.

Татьяна долго молчала, наконец выдохнула:

– Ладно. Я согласна.

* * *

Три командировочных дня в Москве оказались насыщены до предела: деловые встречи, переговоры – с утра до позднего вечера. Ни сил, ни времени на то, чтобы просто погулять по Москве, у Степана Тришкина не было. Лишь в последний день служебной командировки ему удалось выкроить время для себя – несколько часов до вечернего поезда, на котором он должен был вернуться домой в Приморск.

А куда идет человек в Москве, если у него есть всего несколько часов? Правильно, Степан Тришкин пошел на Красную площадь. Сначала, впрочем, он заглянул в знаменитый торговый центр ГУМ, чтобы присмотреть подарок для своей двенадцатилетней дочери Славяны, но в помпезных бутиках главного магазина страны с их заоблачными ценами Степану не удалось найти ничего подходящего. Зато в ГУМе у фонтана продавали отличное мороженое, то самое, легендарное, которое Степан помнил с детства. И хотя мороженое он покупать не стал, у фонтана мужчина все-таки присел на лавочку. Взрослый, сорокалетний дядька, замотанный министерствами, отчетами и грозным зверем под названием «бюджет», приобняв свой портфель, набитый важными документами, сидел и вспоминал, как на этом самом месте, тридцать с лишним лет назад он наворачивал мороженое – один стаканчик за другим. Та детская поездка в Москву вдруг припомнилась ему во всех подробностях.

…В ту зиму Степану исполнилось восемь. Вместе с родителями он жил на севере, в маленьком городе, где зима, кажется, длилась бо́льшую часть года. В конце декабря отец Степана отправился в Москву в командировку и, к великой радости мальчика, взял его с собой. До Москвы ехали поездом, в вагоне отец читал Степану повесть Гайдара «Чук и Гек». И это было абсолютное счастье – ехать в купе, пить горячий чай в гремящих подстаканниках под стук колес, слушать хрипловатый голос отца: «Большие и маленькие колокола звонили так: тир-лиль-лили-дон! Тир-лиль-лили-дон!

Чук с Геком переглянулись. Они гадали, что это. Это в далекой-далекой Москве, под красной звездой, на Спасской башне звонили золотые кремлевские часы. И этот звон – перед Новым годом – сейчас слушали люди и в городах, и в горах, в степях, в тайге, на синем море… И тогда все люди встали, поздравили друг друга с Новым годом и пожелали всем счастья».

А потом была зимняя Москва, торжественная Красная площадь, гумовское мороженое, заснеженный Александровский сад, рубиновые звезды Кремля, новогодний подарок отца – билет на кремлевскую елку! И снова ощущение абсолютного – до горизонта – счастья.

…Степан вздохнул: с чего он сегодня так разволновался? Здоровый мужик, занимающий солидную должность – как-никак мэр города, отец взрослой дочери, а расчувствовался, как мальчишка… Отставить сантименты! – приказал себе Тришкин и потопал на Красную площадь.

Рубиновые кремлевские звезды сияли так же, как во времена его детства. Площадь засыпал снег. Остановившись под курантами Спасской башни, Степан позвонил дочери в Приморск, но Славяна не ответила, отделалась коротким SMS, мол, она сейчас в школе и разговаривать не может. Степан с нежностью (всякий раз, когда он думал о дочери, его переполняла нежность) подумал: как она там? Он вспомнил, как нахмурилась Славяна, когда он сообщил ей о том, что уезжает в Москву, и как она просила его остаться. Он твердо сказал, что должен ехать и, значит, нечего обсуждать; а чтобы смягчить суровый тон, шутливо спросил, что ей привезти из заморских странствий. «Аленький цветочек!» – отозвалась на шутку Славяна, и отец увидел, что в уголках ее темно-зеленых глаз блеснули слезы. Он обнял ее и сказал нарочито строго: ну-ну, будет… Да, вот эту бесконечную нежность к дочери он прятал под маской суровости и сдержанности.