Простая формальность

Иногда она ходила по магазинам чуть ли не целыми днями — по шесть часов кряду — не останавливаясь даже выпить чашечку кофе. Ей нужно было купить и принести домой столько всего разного: постельное белье, фарфор, светильники, пепельницы, надувные вешалки, кожаные корзины для мусора, медные кастрюли и сковородки, всякие французские штучки для кухни и, конечно, одежду. Она покупала уйму одежды. Список необходимых покупок растягивался бесконечно.

Все чеки она выписывала на многочисленные банковские счета Клэя. И ей вполне искренне казалось, что она ни за что не платит. Но кто-то же платил? Вероятно, Клэй. Однако о нем она думала меньше всего, когда делала покупки.

Домой она вваливалась чуть живая, спину ломило, суставы пальцев ныли от тяжеленных сумок, она швыряла добычу на пол посреди спальни и ее охватывало блаженное чувство удовлетворения. Иногда она по нескольку дней не притрагивалась к покупкам. Почему-то как только она отрывала ярлык и прятала вещи, они теряли свою волшебную силу.

Время от времени Клэй начинал протестовать. Особенно его раздражали цены. Уж очень ее заносило.

— Восемьдесят долларов за ярд! Зачем такие дорогие портьеры? — спросил он, когда она принесла пятнадцать разных образцов и разложила перед ним на кофейном столике рядом с орешками, которые он пожирал горсть за горстью.

— Я подумала, вдруг тебе тоже захочется поучаствовать, — вместо ответа сказала Синтия.

Ему не захотелось. Он сидел широко расставив ноги и опустив скрещенные руки, живот у него свисал вниз, на лице застыло страдальческое и упрямое выражение.

Она сделала еще одну попытку.

— Я не спорю, цены ужасные. И я не меньше тебя переживаю из-за этой проклятой инфляции.

— Неужели нельзя было купить хотя бы долларов по сорок?

— Почему? Можно. В магазине Шумахера была ткань по сорок, только она мне не понравилась. Какая-то серозеленая, а поярче у них не было, я узнавала.

— Сколько ярдов тебе понадобится?

— На окна в гостиной? Ярдов тридцать, наверно. А если делать оборки, то и побольше.

— Это же минимум две тысячи четыреста!

— Плюс работа. Кому-то надо их сшить, повесить на место. И еще подкладка.

— А подешевле ничего нет?

— Прости, дорогой. Но я уже все обыскала.

— Я знаю одного торговца, он получает ткани из Гонконга — уцененные.

— Пожалуйста, не надо.

— А что? Может, они хорошие.

— Они отвратительные. Послушай, либо мы отделываем квартиру хорошо, либо не отделываем вовсе. Если хочешь, я хоть завтра могу пойти в фирму Мэйси и за шесть тысяч ты получишь полный ремонт. Но какой в этом смысл?

— Ты можешь уложиться в одиннадцать тысяч?

— Постараюсь. Но ведь осталась еще кухня. На эту тему мы уже говорили, помнишь?

— Придется продать часть акций.

— Послушай, ты только скажи — я сразу перестану…

— Нет, ты права, просто хотелось бы…

— Мне больше нравится вот этот, — поспешно сказала она, убирая остальные образцы и не желая выслушивать, чего бы ему хотелось. — Это шелк со льном, очень необычный оттенок — розовато-бежевый.

— Гм.

— Ты потом сам будешь доволен, вот увидишь!

— Это из тех, что по восемьдесят долларов?

— По восемьдесят пять.

Она наняла служанку — худую чернокожую таитянку с тремя детьми и без мужа, которая жила в Южном Бронксе и носила красивое имя, вызывающее ассоциации с богатством и блеском — Мишель.

Она приехала в Штаты когда ей было пять лет, а в тринадцать бросила школу. С тех пор ее жизнь проходила главным образом в поездах метро — она ездила по всему городу, убирала в чужих домах, прятала заработанные деньги в туфли, а в конце недели жутко напивалась, вознаграждая себя за тот жесткий режим, в котором она жила с понедельника до пятницы. Синтия всегда знала, что в Нью-Йорке полно женщин, которые живут ничуть не лучше, но раньше она о них как-то не думала.

Она и представить себе не могла, что ее до такой степени заденет судьба Мишель, которая каждый день, дрожа от страха, спешила по темным улицам к метро, и за каждым углом ей мерещились грязные торговцы наркотиками, хулиганы и насильники. Каждый день она приходила в их огромную, залитую солнцем квартиру на Парк-авеню, взбивала подушки на диванах, на которых ей никогда не сидеть, чистила серебро, с которого ей не есть, мыла ванны, в которых ей не мыться, и вся ее жизнь была сплошная безысходность, лишающая человека всего человеческого. Синтия до сих пор еще не сталкивалась ни с кем, кто влачил бы такое жалкое существование.

Вероятно, она иначе смотрела бы на все это, будь Мишель какая-нибудь старуха, у которой вся жизнь позади. Но она была молода, держалась независимо, ни перед кем не заискивала. Она была в расцвете сил, и силы ее тратились впустую, а Синтия, выходит, извлекала из этого собственную выгоду.

Сколько можно думать о ней, не раз уговаривала себя Синтия, пусть Мишель сама о себе беспокоится. У меня своих проблем хватает. Мишель перебьется. Никто не заставлял ее идти в прислуги. Разве что Господь Бог.