Простая формальность

Еще десять этажей. Пусть никто не входит,приказал он. Пусть никто меня не останавливает.На четвертом этаже лифт остановился. Вошли две девушки. Одна жевала резинку, другая грызла ногти, и обе украдкой поглядывали на него.

Вестибюль — отделанный мрамором, высокий, огромный, душный — был пуст. Он промчался сквозь него и — наконец! — улица: шум, солнце, люди, порывистый, полный бензиновых паров ветер. В груди у Клэя заворочалась трехпалая лапа. Так и хотелось разгромить здание компании Пан-Американ, немым силуэтом загромождавшее ярко-синее небо.

Иди, приказал он себе, нет, беги. К Сэнди Имис. К Джейн Торино. К этой мерзкой Нэнси. В Квинс. Ему хотелось оказаться на мосту в Квинсе и заплакать. На углу Пятьдесят третьей улицы и Третьей авеню был вход в подземку. Ринувшись вниз по ступенькам метро, он задел женщину с тележкой коробок из магазина Блуминг-дейла и оттолкнул дрожащего хиппи с безумными глазами, купил жетон, проскочил турникет.

Швырнуть ее под поезд. Нет, схватить за шею, придушить и швырнуть в Ист-Ривер. Нет, нанять яхту, отплыть на середину залива Лонг-Айленд, вколоть ей воздух в вены. Потом привязать к якорю и бросить ее за борт. Смыло волной. Очень просто.

Нет, еще лучше подождать, когда она пойдет в ванную. Встать у края. Схватить за лодыжки. Дернуть на себя. Беспомощная, голая, руки цепляются за края ванны. Тянуть, пока не уйдет под воду. Не отпускать. Сколько секунд? Всплеск, бульканье, судороги. Главное не отпускать.

Синтия Мур Эдвардс. Утонула в собственной ванне.

Поезд с грохотом подошел к перрону. Толпа устремилась в вагоны. В ноздри ударило едким влажным воздухом. Его толкали спереди и сзади, в живот давили чьи-то локти и пакеты. Он пощупал нагрудный карман. Бумажник на месте, целы его денежки, будь они неладны, пока целы — какого страха он из-за них натерпелся, сколько мучений перенес!

Она начала перетаскивать в комнату мальчиков то, что не помещалось у нее в гардеробной. Он насчитал двенадцать платьев — семь шелковых и пять шерстяных, двадцать юбок, а туфель и вовсе не счесть.

Ящики в спальне ломились от коробочек с ее духами. Когда ему нужно было достать щетку для волос, он всякий раз что-нибудь опрокидывал. «Господи, Клэй! От спирта остаются пятна. Ты же знаешь, этой полировке двести лет». Двери поезда закрылись. Он так и не вошел в вагон.

Опустив голову, он расшвыривал попадавшихся ему навстречу карликов и ведьм, летя вверх по ступенькам метро. Легкие у него работали как вулканы.

Клэй смотрел, как прыгают с камня на камне две крысы на берегу реки. Ему показалось, что они играют, но, возможно, они за кем-то охотились. Он стоял, прислонившись к ограде небольшого садика неподалеку от Саттон-Плейс, выходящего на Ист-Ривер. Это был один из его любимых, заветных уголков в Нью-Йорке. Жаль, что сразу не приехал сюда, а потащился в офис звонить доктору Уоллаку.

Напрасная трата времени. Но в какой-то момент, после столкновения с Синтией в ванной, когда он услышал как раз то, чего опасался, у него возникла эта жалкая детская потребность понежиться в горькой пророческой мудрости Уоллака, снова внимать его объяснениям про то, как всем мужчинам приходится время от времени вот так мучиться со своими женами, потому что мужчины, конечно, гораздо рассудительнее женщин и прямодушней, но вынуждены терпеть их дикие выходки, чтобы утвердить свое превосходство. Но все это чушь. Просто трюк, чтобы он оплачивал счета этого шарлатана. Та неопровержимая логика, которая была в словах Уоллака — или любого другого психоаналитика, к которому обращалась Мэрион, — улетучивалась сразу же, как только Клэй уходил из кабинета врача. Потому что ни один врач не мог объяснить ему, как разрешить его личную проблему во взаимоотношениях с женщинами. Она заключалась в том, что он всегда сначала внушал им любовь, потом злость, потом ненависть. Даже Нэнси Крэмер ненавидит его. Она этого не говорила, никто не говорит, но он и так знал. Когда возненавидит его крошка Сэнди? Он отогнал эту мысль.

Для него, как и для любого мужчины, спасением была только работа. Это бесконечное бесполое хитросплетение цифр, фактов, планов и рисков. И без психиатра понятно, что происходит: целительное воздействие работы, в которую он погружается насколько хватает сил, и муки любви и ненависти в остальное время. Еще еда и сон.

Вверх по реке медленно двигалась старая баржа — неуклюжая, проржавевшая, перегруженная. Сердце Клэя наполнилось сочувствием к барже. Потому что в глубине души он понимал, как похож на нее: все время движется против течения, подгоняемый такой же непоколебимой бесстрастной решимостью двигаться. Зачем? Чтобы просто существовать? Неужели в этом вся суть?