Простая Душа

Николай сразу предупредил, что не фабрикует простых фальшивок – это дело бесчестных людей, не имеющих исторического чутья. Однако, привести документ эпохи к удобной форме – так, чтобы не стыдно было показать другим – за это он возьмется с охотой, зная не понаслышке, как безжалостно время к чернилам и бумаге. Иной раз вовсе ничего не разберешь, да и многое утеряно навсегда, так что в наличии порой остаются лишь материалы второстепенного сорта, поддающиеся неоднозначной трактовке. В этом проблема, но в этом же и спасение – почему бы не взять вторичную деталь, выхватив и усилив суть спрятанного за нею факта, тем более, когда у клиента нет сомнений в самом этого факта содержании. Под содержание можно подстроить форму – пусть каждый получит то, что хочет – но именно «подстроить», а не грубо изваять самому. Тут Николай был тверд и не шел на уступки.

Словом, они поладили, быстро поняв друг друга. Пугин отсчитал небрежно некоторое количество купюр и отбыл, весьма довольный тем, что дело сдвинулось с мертвой точки. Настоящая подвижка, однако, произошла не скоро – сначала у Крамского не было идей, а потом случился приступ необъяснимой лени. Пугинским вопросом он занялся всерьез лишь после пресловутого телефонного звонка, когда отступать стало некуда. Теперь, спустя пять дней, он чувствовал наконец, что все находится под контролем. Дело Пугина-Пугачева, давний приятель, просивший книг, и, в перспективе, бесстыдный взгляд Жанны Чижик стягивались понемногу в одну общую точку.

За это время Николай, проявив недюжинную активность, словно в укор себе самому за потерянные недели, нащупал-таки решение, способное связать воедино вольного разбойника и его настырного потомка. Помог ему в этом материал, выложенный в Сеть неизвестным автором, собравшим в кучу сведения о Пугачеве и его последних днях. Никакой корысти у автора не было и в помине, но к работе он отнесся серьезно, копнул глубоко и был дотошлив по части материальных свидетельств, включая бумаги и письма, найденные у разбойника в личных вещах. Там, среди прочего, обнаружилось нечто, наведшее на верную мысль.

Это была записка, извещавшая Емельяна о смерти незаконнорожденного сына. Писал ее староста селения Чумово, расположенного неподалеку от Сиволдайской крепости, а сама записка вместе с прочими рукописями хранилась не где-нибудь, а в музее города Сиволдайска. Там проживал и несправедливо забытый приятель Николая, что конечно же было знаком, а не случайным совпадением. У Крамского застучало сердце – стало ясно, что он нащупал нить, и все вот-вот сойдется одно к одному, сцепившись выступами и пазами, как в детской головоломке.

Дальнейшее было просто – стоило лишь чуть-чуть напрячь воображение. Конечно, чья-то смерть уже на первом году не слишком годилась как свидетельство продолжения рода, но указывала на очевидную вещь – совращение, связь, наверное даже страсть, возникшую когда-то в деревне Чумово между легендарным разбойником и селянкой, враз потерявшей голову, сдавшейся, как степной редут, без единого выстрела, под одним лишь напором бешеных угольно-черных глаз. По срокам и датам выходило довольно-таки ясно, что разбойничья любовь посетила селение на пути Пугачева вверх по Волге, когда он был еще во всей своей силе и брал один город за другим. Пред ясноокой девицей с крепкими икрами и русой косой предстал не загнанный зверь, а удачливый хищный волк в бурке из соболей и синей ойратской шапке. Таких девиц случалось у него на пути без счета, но именно к этой почему-то прикипел он душой. И задержался в Чумово дня на два, а то и на три, дав себе передышку. Отгородился стенами ее избы от провидения, беспощадно гнавшего вперед – к лжекороне и необъятной власти…

Николай глядел в окно, выходящее в Камергерский, и постукивал пальцами по столу, додумывая детали. Было ясно, что от демона вольного гнева красавице-селянке достался младенец – в придачу к колечкам из сожженных усадьб, парчовой шали и жгучим поцелуям. Это был установленный факт, от него и следовало плясать, делая осторожные шаги по окольным тропам. Емельян, небось, не забывал свою зазнобу, пекся о ее судьбе, да и об отпрыске тоже, слал подарки и подкидывал деньжат. Оттого и староста пишет, а то не стал бы и беспокоить по пустякам. Наказали ему, наверное, присмотреть да озаботиться, вот он и присматривал как мог. А тут, поди ж ты, помер отпрыск – беда, беда – но извещает староста о том без страха, с обычной канцелярской учтивостью – это так отчего? Почему не боится и не бьет в раскаянье о землю лбом – виноват, мол, не углядел, пощадите? «А потому… – Николай многозначительно присвистнул. – А потому, – сказал он сам себе, – что младенец мог быть не один. Рожали на Руси близнецов? – Рожали, и еще как. Один умер – невелика потеря, остался второй, на него вся надежда. Примем как факт: их было двое, и в живых остался только один из братьев. Ну, вот вам и разгадка!»