Простая Душа

Они пошли дальше и вскоре добрели до Ротонды – круглой греческой беседки с колоннами, возле которой была организована стихийная купальня. Купавшихся, в основном пожилого возраста, было немало, несмотря на грязноватую воду. Набережная тут изгибалась, образуя полукруг, а дальше все было дико – останки причала и ржавые прутья, на которых сидели чайки.

«Порою, когда стемнеет, здесь творятся удивительные вещи, – вновь оживился Печорский, оборачиваясь к Николаю и сверкая глазами. – Дело все в освещении – но может и не только в нем. Проходит пароход, там музыка и танцы, все преображается: огни, другая жизнь. И смотришь сюда, в купальню – будто плывет русалка с большим бюстом и чешуей на попе, хоть и понимаешь после, что это просто крупная женщина в электрической воде. Ну, в такой, как здесь, с радугой от пролитого бензина. И тогда, пусть на пароходе шум, пусть там жизнь и веселье, но думаешь при этом не о шумном, а о камерном и тихом. И русалка – это не просто тоска по другой жизни, это – не что иное, как тоска по любви!»

Николай лишь поддакивал и вставлял отдельные слова, а Марк Львович все говорил и говорил. Было видно, что он соскучился по слушателю и пользовался моментом, который, он знал, был краток. «Раньше спорили, – горячился он, – богоизбранность, особый путь… Это все чушь, дело лишь в расстояниях и размерах. От них все выходит в своем особенном роде – косая сажень, рослые девки, сильные голоса. И страсти тоже нешуточные – ведь здесь, к тому же, почти в каждой красотке есть капля южной крови. Теперь, правда, со страстями хуже – все стоящее перебирается к вам, в центр. Столица тянет в себя, как в воронку, замыкает пространство в порочный круг, но сама-то знает: дальних земель не удержать, нужно награбить, пока еще есть возможность. А потом – отгородиться от всего высокой стеной. Не хотел бы я оказаться там, за стеной…»

Печорский вдруг остановился и повернулся кругом, словно обводя руками горизонт. Глаза его горели, он смешно задирал подбородок, прижимая к груди свой старый портфель. Налокотники и стоптанные ботинки, и весь его гротескно-канцелярский облик никак не вязались со страстной речью, достойной самого пылкого из мечтателей.

«Вы посмотрите, – сказал он с жаром, – сколько здесь неба, оно везде. Здесь каждая женщина подключена к великому ресурсу. А что у вас? – У вас она сразу осиротеет. Окажется за стеной – ее робкую душу перемешают с асфальтовой крошкой, отравят выхлопным газом. И скажут: вот он, город, люби его до смерти – и она будет искать человеческое в символах с собачьими головами, но, конечно же, многого не отыщет, куда ей, с порывами и ресницами нараспашку. Правда, песьих голов научится не замечать, вызубрит потихоньку чужой устав, сделается как все и перестанет быть обузой своим мужчинам, которые когда-то ждали от нее совсем другого. Им хотелось тепла и простых вещей – у нее это было, но не досталось никому, и они скоро поймут, что ничего не получат. Там такой закон: никому не отдавать задаром. А лучше и вообще не отдавать, если можешь – потому у вас и мрут, не доживая до полста. Здесь тоже мрут конечно, но в основном от водки».

«Ну, это уж Вы как-то…» – Крамской покрутил в воздухе ладонью. За Москву ему стало обидно, тем более, что старик явно сгущал краски. Все было сложнее и далеко не так мрачно – а если и так, то не судить же об этом со стороны. Почему-то, живущие там вовсе не рвутся назад, в пенаты. Вспомнить хоть Жанну Чижик… – Николай тут же вспомнил ее и поморщился от неспокойного чувства.

«Нет, это Вы уж слишком, – пробурчал он, поглядывая искоса на Печорского, который немедленно замолчал и изготовился слушать. – Это, простите, типично провинциальный взгляд. У вас тут много неба, но нужен и противовес – не было бы Москвы, пришлось бы ее придумать. И выдумали б, как милые, приклеив ярлык на карте, и все неравнодушные потянулись бы туда. И там бы закипело, давая вам надежду, что жизнь есть хоть где-то, раз уж ее нет здесь!»

Собеседник молчал, глядел смиренно и даже не пытался возражать. Завелся я, – подумал Крамской с досадой, ему вдруг стало стыдно. «Ну ладно, не обижайтесь, – улыбнулся он как можно более открыто. – Это ж извечный спор – метрополия, провинция… Взять хотя бы Рим, или теперь – Нью-Йорк».

Но Марк Львович отнюдь не был обижен. «Что Вы, что Вы, – откликнулся он все с такой же живостью, – я молчу потому лишь, что пытаюсь сформулировать, не сказав Вам неприятных вещей. Ведь Вы, конечно, совершенно правы, но в то же время и неправы вовсе. И дело тут не в столицах, дело лишь в наступивших временах – тех, в которых главенствует дурной вкус. С большим городом можно спорить, но с дурным вкусом – нет, никак. Он ведь всесилен – раздавит, сомнет. И там, у вас, дурной вкус нынче – норма. Он превращает все настоящее в кусок, извините, дерьма. Впрочем, Вам, быть может, не видно изнутри?»