Простая Душа

Как только погода становится дождливой, сразу видишь, что грязь здесь копилась веками, – подумал Андрей Федорович, уворачиваясь от велосипедиста в мокрой черной накидке, похожего на ангела смерти, спланировавшего с небес. – Равно как и привычка не перечить судьбе – про нее вспоминают тут же, лишь только выдастся тоскливый повод…

В тоскливых поводах у города не было недостатка, но он еще стоял, не желая умирать – хоть новостройки тут и там сползали в овраги, будто земля не принимала новых зданий. Старые жилища, которым было больше века, разрушались от ветхости и уходили в почву, но их участь давно уже никого не волновала. В ней было все то же: пьяная бедность, детство в грязных углах, вонь помоек под открытым небом и бездомные псы. И везде – маски вместо лиц, если как следует присмотреться. Что и неудивительно: в их буднях – лишь борьба с унижением, стригущим под одну гребенку. И нет иллюзий, чтобы отбиться от подозрения, что смерть – это скоро и навсегда.

В нижней части улицы Астахов замедлил шаг – это место он любил больше всего. Желтые купеческие дома выстроились тут в тесный ряд, машин было мало, движение и суета остались в безликом центре. Оглядываясь по сторонам, он ждал, что в душе откликнется что-то, но, быть может из-за дождя, внутри копились лишь раздражение и досада. Андрей вновь ощутил, на удивление остро, что провинция способна осточертеть за несколько недель, не говоря уже о годах, которые он намеревался здесь провести.

В этом городе нет места большим страстям, – думал он с горечью, вновь припоминая разлуку с Анной. – Амплитуда эмоций невелика, они рябят мелкой волной – и то лишь когда сверкают на солнце. В них тянет засмотреться, как в начищенную медь, но там лишь твое собственное отражение, и тускнеет оно быстрее, чем можешь себе представить. А кругом все происходит по-прежнему – твои усилия уходят в песок. Твои стремления, твои таланты – их вовсе некому оценить…

«Нужно признать, – пробормотал он хмуро, – то, что я принимал за погрешность эксперимента, есть, быть может, истинная суть явления. Из чего следует, что явления, собственно, нет – так, безделица, не стоящая взгляда. Во всем виновата теория: она слепа. Теоретикам вообще легче, и женщины их любят больше. У них чистые руки и вдохновенное лицо. Пора переквалифицироваться – хорошо бы, навсегда».

Он понял вдруг, как бывало с ним не раз, когда накатывала безысходность, что нужно немедленно уезжать отсюда – бежать назад в столицу, прозябать, страдать, «крутиться», как все. Здесь – болотная топь, пусть и в сухих степях, серый мглистый простор, в котором слова растворятся бесследно, конец всех надежд, кладбище смелых планов… Андрей подумал с ужасом, что никогда ничего здесь не напишет – придавленный тяжелым небом, хватающий воздух ртом – но тут же приструнил себя. Он знал, что приступы паники не бывают долгими, и этот тоже пройдет, почти без следа. Что же до решимости, она мимолетна. Не так-то просто вырваться из этой трясины, из душного провинциального быта, уничижительно-простецкого, предсказуемого и уютного, похоронившего в себе многих до него. Ну и потом, приходится помнить: деньги, деньги!

Астахов дошел до Речного и постоял немного у главной городской пристани, говоря себе привычно – вот он простор, любуйся, ты ехал сюда за этим. Взгляд размазывается, и душа разлетается вширь, истончаясь при этом до бессилия. Что поделать: запас души конечен почти у всех, да и потом – так ли востребована глубина? Большинство живущих тут будто вообще бездушны – лишь в некоторых вскипает водоворот или чернеет омут…

Волга текла ровно и мощно. Облака, отражаясь, окрасили ее тусклым свинцом, но ей нипочем была любая тяжесть – и нависшие тучи, и баржи, груженные углем и лесом, и небольшие прыткие моторки. Утром буднего дня пассажирских судов было немного, лишь один корабль готовился отчалить и взять курс на север – к Нижнему, к Казани, а то и к Москве. Он гулко прогудел и пыхнул паром – и тут же духовой оркестр на берегу грянул марш «Прощание славянки», по старой традиции, не нарушаемой никогда.

«Похмельный пароход под похмельные трубы отплывает вверх по пьяной реке, – усмехнулся Андрей. – Как бы это запомнить? Жаль, не на чем записать. Гирлянда разноцветных флажков на нем – наивнейшая из фальшивок. Обещание праздника, который, знают все, не случится. Но как же хочется в него верить и, вместе с ним – как же хочется обмануться чьей-то наивностью!»

Андрей Федорович спустился на набережную и прошелся туда-сюда вдоль самой воды. Оказавшись в дальнем конце причала, он засмотрелся на рыбаков, следящих за поплавками, едва различимыми среди мелкого сора, потом увидел двух мужчин с большим биноклем и подивился про себя неуместности их напряженной позы. В тот же миг один из них воскликнул взволнованно: – «Вон они, едут! – потом обернулся через плечо и добавил: – А тут, гляди, и начальство пожаловало», – так что Астахов, заинтригованный, замер на месте, решив немного понаблюдать.