Проснуться живым

— Столетиями Церковь и ее «лемминги» изо всех сил старались сделать секс безрадостным, если не невозможным, и патологически изображали девственность и безбрачие добродетелями, а не чудовищными грехами против источника жизни. Мать Иисуса была провозглашена девой, и даже ее родители превратились в девственников — кстати, доктрина непорочного зачатия не была официальной догмой даже в католической церкви, покуда Папа Пий IX не получил в 1854 году телеграмму от Господа Бога. До второго столетия от Рождества Христова об этом и не помышляли — думаю, именно с тех пор Мария начала превращаться в вечную деву.

— Я этого не знал.

— Ну, так теперь знаете. Короче говоря, естественный акт всеми способами превращали в противоестественный и грязный. Если Матерь Божья — вечная дева, не следует ли всем прочим матерям вечно краснеть от стыда? И всем прочим отцам тоже? Задавать этот вопрос, значит, отвечать на него. Выходит, наследники иудео-христианских сексуальных психозов почти никогда не могут позволить себе полной свободы и радости в акте, которому мы все обязаны своим появлением на свет.

— Ну, это лучше, чем ничего...

— Мы углубляемся в темные лабиринты, — прогудел Бруно, — рассуждая о глупостях и грехах наших мудрых и безгрешных духовных лидеров. Логика приводит нас к вопросу: если бы Мария была не девой, а хромой, стали бы священники ломать себе ноги и опираться на костыли, восхваляя святую Хромую Марию? Логичный ответ: эти церковные акробаты произносили бы свои пророчества, стоя на голове, но тогда бы их рясы опустились, и мы узнали бы правду, а правда сделала бы нас свободными!

— Он в самом деле завелся, — сказал я.

Дру кивнула.

— Может, нам забрать у него выпивку? Кстати, бурбон весьма недурен.

Должно быть, Бруно слышал меня. Он залпом допил остатки бренди, подошел к бару, наполнил свой бокал и вернулся с бутылкой бурбона.

— Думаю, он слышал, что я сказал, — заметил я. — У вашего отца необычайно острый слух.

— Он вообще удивительный человек.

— Надеюсь, вас это не смущает? Я имею в виду разговоры о сексе и тому подобное...

— А вас секс смущает, Шелл?

— Конечно нет!

— Меня тоже.

— Выходит, секс не смущает нас обоих! Разве это не чудесное совпадение?

Дру одарила меня улыбкой Моны Лизы, но ничего не сказала.

— Вы не слышали меня? — спросил я. — Я сказал: разве это не чудесное...

— А наш Фестус Лемминг — всего лишь кончик застывшего айсберга; он стал сегодняшним символом того, что Церковь проповедовала веками. Когда возникает здоровая реакция против сексуальных заскоков Церкви, Лемминг восстает против этой реакции. Он ведет нас назад, к святому Павлу и его изречениям, что «мужчине лучше не касаться женщины».

— Святой так говорил? — быстро осведомился я, пока док переводил дыхание.

— А кто же еще? — Бруно наклонился, чтобы налить бурбон в мой стакан. — Более того, Павел вроде осуществлял на практике то, что проповедовал. Вероятно, он не мог иначе, так как «немощь плоти» не вполне ясно характеризует...

— Как мужчина он не производит на меня особого впечатления, — признал я.

— По-моему, в этом отношении он еще хуже, чем наш современный образец духовного здоровья — Фестус Лемминг. По крайней мере, Фестус публично не заявлял, подобно Павлу и его последователям, что мы все рождены оскверненными и безнадежно пораженными грехом, и не спрашивал: «Как может быть чистым тот, кто рожден женщиной?» Павел был бесполезен для женского пола — как, впрочем, и для мужского. Этот человек предлагал всем другим мужчинам фальшивый билет на небеса, требуя взамен отказа от их мужской природы. Это было настолько блестяще проделано, что его слова стали Священным Писанием, и в результате все добрые христиане почти две тысячи лет грабят Петра, чтобы уплатить Павлу[7].

— И Павел был святым? — задумчиво осведомился я.

— Был и есть. Кто был святым, остается им навсегда.

— Кто же сделал его святым?

— Бог.

— Откуда вы знаете?

— Пожалуйста, не задавайте глупых вопросов. Кроме того, вы постоянно меня прерываете...

— Заткнись, папа!

В наступившем молчании я четко расслышал два слова.

Они прозвучали по телевизору. Звук был очень тихим, но я на свой слух тоже не жаловался. Самое важное, что эти слова были мне хорошо знакомы. Одно было «Шелл», а другое — «Скотт».

Увидев на экране диктора ночных новостей, я одним прыжком очутился возле телевизора и успел повернуть регулятор громкости, чтобы в комнате отчетливо прозвучало: «Дальнейшие подробности покушения на Фестуса Лемминга, самого святого пастора церкви Второго пришествия, после рекламной паузы».

Я, шатаясь, вернулся к дивану и тяжело опустился на него. Бруно и Дру, не двигаясь, смотрели на экран.

Я тоже смотрел, как пара влажных красных губ появилась на тюбике, и сексуальный голос их обладательницы (или чей-то еще) произнес: «Мммм! Это великолепно!..»

Глава 11

— Покушение? — сказала Дру.

— На Фестуса? — сказал Бруно.

— Лемминга? — сказал я.

Рекламный ролик кончился, и диктор вновь устремил дружелюбный взгляд на миллионы невидимых зрителей.