Проснись в Никогда

– Я называю это «ковром черноногих-сиу», – выдавил он неожиданно, уставившись в пол. – Разновидность самоповреждения. А психологи говорят по-другому. «Неконструктивная попытка решить проблемы в межличностных отношениях». Это изобретение Мамы Грир. Название она дала в честь какого-то безумного индейского коврика, который стащила из антикварной лавки. Мы занимались этим вместе. Чтобы укрепить наши отношения. Иногда мы проделывали это несколько раз в неделю. Она отвозила меня на какую-нибудь загородную дорогу в пятницу вечером, если решала, что по телевизору не идет ничего хорошего. Впервые это случилось, когда мне было пять. Мы ложились на дорогу рядом, брались за руки и ждали, когда поедет машина. «Когда я скажу „бинго“, откатывайся в сторону, – говорила она. – Проверим, любит ли нас с тобой Господь. Хочет ли Он, чтобы мы остались в живых. Я скажу „бинго“, только если Господь мне велит. Такой уговор». – Киплинг содрогнулся всем телом. – От страха я пускал в штаны. Я не молился. Господь милосердный! Знал ли Господь вообще, что я существую, или нет? Любил ли Он меня? Наверное, не слишком сильно, раз Он дал мне такое лицо. И такое тело. Я вцеплялся в руку Мамы Грир. Она была моим спасательным тросом. Потом подъезжала машина. Ее приближение ощущалось по дрожи асфальта. Мама Грир все не кричала и не кричала. Но потом говорила «бинго», всегда говорила. Я крепко зажмуривался и откатывался на обочину. От колес меня отделяли считаные сантиметры. Когда я открывал глаза, Мама Грир с гиканьем приплясывала на обочине, сдирая с себя всю одежду. «Видишь? Господь нас любит. Он все-таки нас любит». После этого она всегда пребывала в хорошем настроении. Если мне везло, его хватало на целую неделю.

Он немного помолчал, утирая глаза. Я молча таращилась на него. Конечно, я знала, что у Мамы Грир не все дома, но таких ужасов я еще не слышала.

– Со временем это превратилось в наркотик, – продолжал он. – Связанные с этим острые ощущения. Я не мог остановиться. Раз в несколько месяцев, когда дела начинали идти совсем плохо и все валилось из рук, я находил способ проделать ритуал «ковра черноногих-сиу». Сбегал из кампуса тайком. И мне сразу становилось лучше. Самый серьезный случай был в первом учебном году, прямо перед рождественскими каникулами, когда ректор Траск сказал, что я могу не возвращаться: меня отчисляют. Я был учеником – как же он выразился? – которому требовалась среда «с менее амбициозными ожиданиями». По его мнению, мне больше подошла бы тюрьма Синг-Синг. В тот раз ритуал закончился тем, что меня едва не превратила в лепешку фура с надписью «Нескафе». – Хлюпнув носом, он вскинул на нас глаза. – И слоган «Нового дня глоток» заиграл новыми красками.

Я смотрела на него широко раскрытыми глазами, не в силах выдавить из себя ни слова. Киплинг всегда учился неважно. И хотя в конце каждого учебного года закручивалась интрига вокруг того, будет он учиться в следующем году или нет, я никогда не думала, что его в самом деле собираются вышибить. В последний год его успеваемость резко улучшилась: видимо, ему все-таки удалось сосредоточиться на учебе. Ко времени выпуска дела у Киплинга шли неплохо.

– Меня спас Кэннон, – слабо улыбнулся Кип. – Он увидел то, что я изо всех сил пытался скрыть.

– Пытался, но не слишком хорошо, – ухмыльнулся Кэннон. – Ты хромал и морщился, когда садился.

Киплинг посмотрел на меня:

– Помнишь, как я пропустил два месяца учебы «по семейным обстоятельствам»?

Я кивнула, смутно припомнив путаную, но душераздирающую историю о тетке с больным сердцем.

– Это было вранье. Все это время я провел в реабилитационном центре в Провиденсе: занимался тай-чи, расписывал миски для фруктов, учился управлять своим необузданным мышлением. Это Кэннон меня туда устроил. Он навещал меня. Следил за моими успехами. Убеждал школьное начальство дать мне последний шанс. Помогал подтянуть успеваемость. Заполнял за меня анкету для поступления в колледж. Сидел со мной всю ночь, помогая писать эссе про Маму Грир «Мамочка-маньячка». С подзаголовком: «Как выжить под опекой ненормальной психички». Благодаря этому меня взяли в Луизианский университет. Если бы не Кэннон, я сейчас катался бы по дорогам, размазанный по шине грузовика.

Голова у меня шла кругом. Я мысленно вернулась в последний школьный год. Помнится, Кэннон всегда был чем-то занят, неожиданно исчезая и появляясь с рюкзаком и охапкой учебников в руках, но я не догадывалась, что именно он собирался провернуть. Однако это выглядело вполне логично. Он был из тех, кто решает проблемы без лишних слов. «Ручеек, который всегда пробьет себе дорогу», – говорила про него Уитли. И все же мне было обидно из-за того, что меня ни во что не посвятили: у меня перед носом разыгрывалась настоящая драма, а я о ней даже не подозревала.

– Почему ты ничего не сказал? – спросила я Киплинга.

Они с Кэнноном переглянулись, и этот безмолвный обмен взглядами отражал какое-то еле уловимое понимание, которое исчезло, стоило мне его обнаружить.

Киплинг пожал плечами: