Прошло и это

Ей дремлется. Она вспоминает мать. Когда ездила к ней перед самой войной, мать двумя руками держала огромное шевелящееся пузо. Матери было сорок три, Надежде двадцать три, а мать надумала рожать. Мать держала живот, а под фартуком – глазом было видно – билась, вырывалась на волю жизнь. Не ко времени рвался человечек, потому как только-только взяли отца и брата. Их обвинили в аварии на шахте, хотели взять и мать, но она просто не поместилась в набитый воронок. Сейчас Надежда понимает, что были перегибы, ошибки служб, но тогда, в свои двадцать три, она не сомневалась: малахольный брат мог и взрыв устроить, и клеть сломать. Шелапутный был старший брат, да и отец неправильно относился к революции. «Эта шпана все перебуровила», – говорил он. Как Надежда плакала, как закипала в ней ненависть оттого, что он такой. Она только что вышла замуж за однокурсника Семена Эмса, самого умного парня в их финансовом институте. И проглядела беременность. На четвертом месяце еще прыгала в волейбол, но врачи поставили ей пять месяцев и отправили донашивать дитя. Вот она и рванула к матери. Свои, местные – без предрассудков, сделают что надо. Но всем было не до нее, на шахтах аресты шли один за другим. Она тогда больше испугалась своего приезда, чтоб не замараться политическим делом.

Одним словом, мигом собралась из опасного места. Мать стояла у калитки, охватив низ живота округлыми мягкими руками, а рядом с ней стояли тетки, двоюродные и троюродные, с черными от горя лицами. На прощанье мать сказала:

– Отдашь дитя родителям своего еврея. За ними не числится, чтоб детей выкидывали. И я, может, тоже снесу в детский дом ребеночка. Старая, скажу, по дури, скажу, залетела. Горе, доча, такое, что умом не окинуть. За что мужиков наших взяли? – И она начала выть. Под ее вытье и уходила Надежда к дороге.

Той сестры, что брыкалась в животе у матери, давно уже не было. Она умерла рано, раньше матери, в сорок три года. Надежда не любила младшую сестру. Не любила за все сразу. Во-первых, за молодость. Во-вторых, за то, что та была хорошенькая, на нее все мужики оглядывались. И даже умереть она ухитрилась невестой, хотя имела двух взрослых дочек. Бездумная женщина. Ольга рассказывала, что в гробу мама ее была красавицей. «Какая дурь, – возмутилась тогда Надежда. – Быть в гробу надо мертвым, а не красивым. Это же закон природы, который всесилен. Красоте не полагается вмешиваться в процесс смерти. Красивая в гробу – это пошлость».

Снова она почувствовала: что-то поднялось в душе и остановилось где-то в ямочке горла, там, где у птицы рождается песня. Она даже потрогала ямочку – теплая, живая…

Она знает все тонкие знаки своего тела, она всю жизнь наступает на них ногой. У нее хорошая стопа, крепкая. Из-под нее не выскочишь. Когда была молодая, ее дразнили: «Надька тяжелая пятка». Она могла подвинуть ногой любую тяжесть. Ну, потом стало небезопасно так ее называть. Кличка сползла, как сползает со спины обгоревшая шкура: легко, нежно зацепишь, повернувшись задом к зеркалу, и стянешь шкурку от плеча до пояса.

К чему это она? Ах, потрогала горловую ямку. Нет, что-то было до того, раньше. Как тяжело, грузно уходила сейчас племянница, хоть ей еще и сорока нет. И все у нее не слава Богу. И эти мысли, слова. «Быть красивой в гробу», Надо же такое ляпнуть. Надежда хорошо помнит свою покойную мать, когда та носила мать Ольги, хорошо помнит и ее похороны, на которых Ольги не было. Ольга не могла тогда приехать бабушку хоронить. У Катьки была двусторонняя пневмония. «Не могу, – сказала она по телефону мертвым голосом, – у Катюшки сорок держится третий день». И положила трубку.

Вот Надежда на похоронах матери была в полной силе и красе. В обкоме ей дали черную «Чайку». Посмотреть на «Чайку» собралась уйма народу. Процессия выглядела так, будто хоронят блестящую машину, потому как народ скорбно прицепился именно к ней и не хотел становиться иначе. В городе шахт и смертей машина оказалась важней смерти древней старухи, которая мелко выглядела в плывущем на полотенцах гробике.

Ах, эти тихие бабушки с провалившимися ртами, которых уносят на полотняных полотенцах навсегда. Что они не успели нам сказать, о чем промолчали, какие секреты засыплет за ними земля? Секреты есть всегда.

Последнее, что слышала мать Надюрки в этой жизни, был скрип тормозов «Чайки». И хоть видеть ее она уже не могла, но звук этот она ждала всю свою жизнь. Поэтому и отошла в счастье.

…Была еще та, первая мировая война, и она, мать, – в возрасте своей правнучки Катьки. Сынишку до двух лет приходилось кормить грудью, потому как больше нечем. Но, слава Богу, молока в ней – как у хорошей козы. Ее мать тогда сказала: «Бросай кормить. Высосет из тебя жизнь. Он уже бегает, не сдохнет. Сходи-ка лучше к тетке в Юзовку, может, пшенку найдешь или макуху. Оттуда несут. А пацан как раз отвыкнет за три-четыре дня от сиськи».