Прощёное воскресенье (СИ)

Сам Серков, куда справный мужик, но в том Стесненном положении сумел проскочить меж плах на полу. Китель свой офицерский о землю стер от большого желания пожить еще маленько. Сажен сто полз никем не опознанный и приполз к лабазу, где был привязан его черный иноходец, и напоследок уперся носом в драные сапоги своего кровника.

— Встань, Ерофей Спиридонович, — попросил уважительно атамана Родион. — Мне такие почести от тебя принимать неловко.

Атаману деваться некуда — встал. Стоит перед своей ошибкою, лень клянет. Ведь почему в Ворожеево плохо искал парнишку — ленился! Думал — жалеет, нет — ленился!

Звероват и нежен взгляд Ерофея Спиридоновича. Два чувства в сердце повстречались: лютость с восхищением. Ни одно не победило. Он сказал, смиряя отдышку:

— Обманул старика. Скопцы продали? Ну, скажи, чево уж…

Родион ответил тихой улыбкой. Хорошо ему было, праздник выпал замечательный в такое красивое утро, при единственном свидетеле — черном иноходце атамана. Серков угадал приговор. Спросил, бледнея:

— По каяться дозволишь?

И поднес два перста ко лбу. Туда ему первая пуля досталась. Всего их семь принял Ерофей Спиридонович. За тех, кто лежал под звездой на погосте, и отдельным счетом за папеньку.

Но про Родионово геройство ворожеевские мужики ни сном, ни духом не знали. Да и несогласье их легло на свежий хмель. Всю посудину ногами потолкли. Разору сколько! Не посчиталея Родион с убылью, велел в кутузку везти. Теперь хмель мозги не крутит, осознание вины пришло, и самое время каяться. Подумаешь — соболя. Таежка, слава Богу, не оскудела, еще б добыли.

Только землячок и глядеть не хочет. Рыло завернул. Выпорок собачий!

Сидят на возке хмурые мужики, лисьи шапки — ниже глаз, чтоб народу не казать. Изредка кто ругнется на причитающую бабу:

— Заглушись, стерва, силов нет тебя слушать!

И опять молчат без внимания к общей суете.

А народу набралась целая прорва. Со времен приезда архиерея Вениамина для освящения нового храма, старый сгорел в Николу, такого ворожеевцы не видели. Все выползли. Злючая стужа ничего не могла поделать. Они свое выстоят, не за тем пришли, чтобы уходить по такой пустячной причине. Другое дело — стрелять начнут. Про это, однако, никто думать не хочет. Даже Пал Тихоныч Деньков, что годов своих не помнил, и тот пожаловал. Прошел слух, будто вытащили его из домовины — отходить собирался. Выдумать могли. Но более года он за порог избы не вылазил, а ныне так заинтересовался, что выполз. Растолкав бабью осаду, два бородатых внука подвели немощного старца к воротам. И когда он увидел брюхатую невесту, новая жизнь к нему вернулась. Дед захихикал, брызгая слюной, норовил ногой топнуть. Сипел бывшим голосом:

— Вот оно, времячко сатанинское, мать вашу иудееву власть! Антихристом опростаешься, девка! Антихристом!

Внуки стояли по бокам, строгие, как архангелы, и с ненавистью смотрели на беспомощную Клавдию. Дед еще хотел о чем-то сказать, глотнулсухим ртом холодного воздуха, но сил больше не осталось. Тогда он заплакал, и старший внук, смахивая мохнаткой мерзлячки слез, уговаривал басом:

— Будет вам надрываться. Час домой пойдем, доглядим и пойдем. Не зори душу, деда. Тебе умереть ещо надо…

…Слушая разбродный голос толпы, Клавдия спускалась в хрустящее мерзлое сено. Ей казалось — дна возка не найдется и она улетит в никуда. Но дно нашлось, а рядом сверкнули глаза помогавшего ей Родиона.

— Благодарствуем, — поблагодарила она сдержанно.

Родион молча выпрямился, с высоты своего роста посмотрел на сидящую в сене, придавленную собственным огромным животом женщину. Ничего ему в ней не понравилось, и женщина это почувствовала, в душе ее потемнело, она хотела его о чем-то спросить. Но Родион взял с облучка ямщицкий тулуп, закрыл с головой, отчего у Клавдии разом перехватило дыхание, в животе зашевелилось мягкое, горячее тело, да еще не одно. Больше уже ни о чем не хотелось думать, ни о косом взгляде Родиона, ни о своем предчувствии. Она слушала себя…

«Так и есть: не одно! Врозь шавелются. Господи, что делается?! Отец наказывал — молись чаще, будешь иметь всякую помощь».

Молитва, однако, на ум не шла. Ей хотелось заплакать, окунуть в слезы худые мысли, чтоб полегчало. Но и слез не случилось. Она просто затаилась с открытым ртом в ожидании боли. Зародившаяся в ней жизнь была ей самой недоступна. Все жило в странном единстве, обговоренном, без ее согласия, на других, недосягаемых разуму высотах. Она оставалась слепой, непосвященной участницей таинства. Ждть, терпеть — ничего другого не оставалось…

Снизу к сердцу подкатила сырая боль и тут же разделилась на две самостоятельные боли.