Прощение

Конечно, оно было мне известно. Из газет, из новостей, которые записала Клэр на видеомагнитофон, а я потом смотрела по ее телевизору. Я знала о нем больше, чем о своих кузенах. Я знала, что он закончил фармацевтический университет, что ему двадцать семь лет и у него волевой подбородок. Когда Скотт Эрли был чисто выбрит, никто не назвал бы его некрасивым. Его жена была школьным психологом. За несколько недель до того, как отправиться на машине в Колорадо, Эрли перестал разговаривать со всеми своими друзьями. Жена нашла его в их квартире – он стоял на коленях и плакал. Он ходил дважды в день в церковь и разговаривал с местным священником. Но то, что он говорил, было лишено всякого смысла. Скотт Эрли сказал, что слышит голоса, они становятся все громче, но он знает, что, если пойдет к врачу, его жена умрет. В интервью га-чете его жена рассказывала: «Скотт очень мягкий человек и был таким всю жизнь, а я знаю его еще со школьных времен. Он не может понять, как мог совершить то страшное преступление». Журналистка спросила эту Келли, как Скотт Эрли оценивает свое деяние. Она ответила: «Он знает, что совершил нечто ужасное, но до сих пор не может поверить, что он был тем человеком, который это сделал. У меня нет объяснений».

Но кто-то должен был дать оценку случившему, иначе мы обречены жить, уподобившись людям на выцветающих фотографиях в старом альбоме. Всем этим старичкам и старушкам в доме престарелых, готовившим на Рождество своим детям игрушки, – игрушки, которые были новыми сорок лет назад. Я спала, когда нам позвонили. Судья был готов встретиться с нами.

Мама подняла меня и приготовила завтрак, такой большой, что я чуть не лопнула. Мне не хотелось идти, но родители настояли. Я надела свою зеленую летнюю юбку и свитер с короткими рукавами. Мама сказала, чтобы я надела свитер с длинными рукавами, но не потому, что первый был нескромным, а из-за журналистов. Я переоделась. За несколько дней до этого на пороге нашего дома появилась корреспондент воскресного журнала в Аризоне. Она прибыла в сопровождении фотографа, который щелкал фотоаппаратом, делая снимки нашего дома. Женщина, миниатюрная, симпатичная, азиатского происхождения, спросила, может ли она написать репортаж о нашей семье, сделав акцент на том, что теперь у нас появился новый ребенок, символ надежды на возрождение семьи. Моя мама пришла в ужас, но не захлопнула дверь прямо перед ее носом, а ограничилась тем, что довольно твердо объяснила: она не может сейчас общаться с журналистами и была бы очень благодарна, если бы ее семью оставили в покое. Мы не сделали ничего плохого, и все это время занимались тем, что пытались возродиться к жизни. Мама говорила очень недолго, но журналистка сумела выжать из этого разговора статью на целую страницу, сопроводив ее фотографиями того самого стола для пикников. Жирные стрелки указывали на место гибели моих сестер. В тот же вечер папа сжег стол.

В то утро, когда должны были огласить приговор, мы оставили Рейфа у сестры Эмори и отправились на машине в город.

Протискиваясь сквозь толпу журналистов, папа выставил руку – как мальчик, который пробивает себе дорогу на стадионе во время футбольного матча.

«Каким, по вашему, будет решение судьи, Крессида?»

«Вероника, как ты думаешь, ему дадут пожизненный срок? Опиши свои чувства в нескольких словах».

«Ронни, ты не боишься, что Мрачный Убийца доберется и до тебя, когда выйдет на свободу?»

Я знала, что все они выполняли свою работу и, в общем-то, хорошие и благоразумные люди. Но в тот момент они напоминали свиней, толкающихся у корытца.

В зале суда было едва ли не морозно. Я была рада тому, что выгляжу как скромная школьница в своем свитере с длинными рукавами и в юбке. Мама еще и набросила мне на плечи шаль.

Вошел судья. Все встали. Я услышала, как звякнули цепи Скотта Эрли, когда он попытался подняться на ноги. Судью звали Ричард Низ. Это был молодой мужчина, намного моложе папы, и красивый, как киноактер, с ямочками на щеках. Может, он был слишком молодым для судьи. Когда мы представляем себе судью, то воображение рисует нам совсем другой образ – строгого и взыскательного человека, без всяких ямочек. Скорее такого, как мой дядя епископ. Мне было жаль судью, которому придется выполнять эту работу. Выносить решение по такому! преступлению казалось мне самым страшным кошмаром.

Судья начал речь: