Прощение

Когда я стал кое-что соображать, я быстро разобрался в расстановке их сил, смекнул, что все они - и Челышев, и Вежливцев, и жена Челышева, и сестра Челышева, и девка Вежливцева - отделены друг от друга каким-то странным и загадочным, непостижимым буфером, с которым им, однако, жилось гораздо удобнее, чем мне, просто повисшему в пустоте. Как если бы Бог материализовал между ними некую благодать, а мне предначертал на собственной шкуре попытать скудость и ограниченность человеческого существования. Но при всем том, что у них была такая подслащенность, они жили войной, и должен сказать, что каждый из них бывал попеременно и источником агрессии, и объектом нападения, и чьим-то союзником, и даже этим самым пресловутым буфером. Разве что девка Вежливцева неизменно служила жертвой и мишенью, да не на ту напали, я это заметил... Ее либо по имени звали Жилой, либо такая ей выпала фамилия, или в ней было что-то жилой, не знаю, но помню ее я хорошо, я живо воскрешаю в памяти образ этой молодой, остролицей, похожей на проворного, от житейской необходимости даже сердитого зверька девушки. Вежливцев - стройный зажигательный красавец, перед которым не устоишь, только уж очень он красно, до неестественности, говорил, - наверное, подобрал ее здесь, в Калуге, и, по своему обыкновению, выкачивал из нее деньги на житье и странствия. И между ним и Челышевым нужен был буфер, тем более что они, едва лишь появилась Гулечка, сделались в своем роде напарниками и сообщниками, одной бандой, а женщины, даже юркая Жила, остались трафаретом, молча сидели у стеночки, пока мы беседовали, и даже не знаю, понимали ли они, о чем мы говорим. Повторяю, сначала все шло отлично, поскольку они прикинулись с большим мастерством, а я доверился и растроганно кинулся в их объятия. Говорили мы нигилизм. Это я люблю. Гулечка позировала Вежливцеву и не смела даже шелохнуться, так ей хотелось доверить холсту свой исторический величественный образ. Больше всего на свете я люблю слушать и доказывать бессмысленность разного рода идей, теорий, систем, короче говоря, они знали, чем меня соблазнить. Мы сгрудились на этой теме еще в Одессе, когда Челышев обретался в университете, а Вежливцев агасферствовал у нас, еще тогда они подметили мою слабость и приняли к сведению. Хитер народ! Вежливцев, кладя на холст зарисовку Гулечки, зачал как-то по-книжному:

- Сама по себе духовная жизнь имеет для нас первостепенное значение, и мы не чураемся проявлений духа, дремлющего в каждом из нас, напротив, мы полны решимости и дальше стоять на позициях правдоискания... но, - сказал живописец, поднимая вверх кисть и рисуя что-то в воздухе, - но за так называемыми идеями, теориями, системами философии мы не признаем ни ценности, ни хотя бы благородства... С первого взгляда может показаться, что мотивы, которыми руководствуются их создатели, благородны: улучшить жизнеустройство, обуздать зло, кого-то освободить, кого-то наказать... Но это мнимое благородство, и мы, дети не только своего времени, но и всей человеческой истории, от такого благородства не в восторге. Мы называем его извращенным благородством, в некотором смысле патологией, как извращена и патологична вся человеческая история. Рабство противоестественно, и порыв освободиться от него благороден, но если развитие общества привело к рабству, не значит ли это, что история движется по пути извращений? Мудрая природа, случись ей каким-то образом уклониться в сторону от своего естественного пути, находит в самой себе силы очиститься и оздоровиться. Так и история справилась бы сама, если б ей позволили, а между тем люди, тщеславно мнящие себя ее творцами, надулись... да, мы называем это так, именно надулись, оскорбились неким подмеченным непорядком, и что же? пускают в ход свои жалкие лекарства в виде домыслов и фальсификаций. В результате только запутывают проблему развития, прогресса, которую скоро запутают окончательно и навсегда. А в собственную историю люди постарались впутать и природу и тем самым задушили ее. Мы живем в отравленной атмосфере... Августа, - выкрикнул вдруг Вежливцев исступленно, - втяните в себя воздух, вот так, вы чувствуете, что он отравлен? Вы чувствуете, я вижу, так замрите на этом, вы напичканы ядом, и я запечатлею вас отравленной...

Гулечка войдет в историю напуганная криком, который останется за пределами холста, с широко раздувшимися ноздрями, с наполненными воздухом нашего времени легкими. Как я понимал слова Вежливцева и как приветствовал их! я бы и углубил, поскольку он лишь намечал проблему, скользил по поверхности. Теперь был черед Челышева говорить.