Прощание Зельба

Он рассказывал о бразильянке Эстефании Кардозу, камеристке при дворе Педро II, на которой один из Веллеров женился в тысяча восемьсот тридцать четвертом году во время поездки по Центральной и Южной Америке, и об их сыне, который в молодые годы удрал в Бразилию, открыл там свое дело и только после смерти отца вернулся со своей бразильской женой в Шветцинген, где вместе с молодым Велькером возглавил банкирский дом. Он сообщил о праздновании в Шлосс-парке столетнего юбилея, на который приезжал великий герцог и во время которого баденский лейтенант из семьи Велькер и прусский лейтенант из окружения великого герцога поссорились так, что на следующее утро стрелялись на дуэли, причем (к радости баденца Шулера) погиб все-таки пруссак. Он поведал и о шестнадцатилетнем Велькере, который летом девятьсот четырнадцатого года влюбился в пятнадцатилетнюю представительницу дома Веллеров и, поскольку не мог на ней жениться, в начале войны ушел на фронт добровольцем, чтобы во время глупой кавалерийской вылазки вступить в игру со смертью и проиграть.

— В шестнадцать лет?

— По-вашему, шестнадцать лет — это мало? Для чего мало? Для смерти? Для войны? Для любви? В жилах девицы Веллер текла португальская и индейская кровь, доставшаяся ей от матери и бабки, в пятнадцать лет она была уже настоящей женщиной, которая кого угодно свела бы с ума.

Он подвел меня к увешанной фотографиями стене и указал на молодую женщину с огромными темными глазами, чувственными губами, роскошными волосами и надменным выражением лица. Да, она была восхитительно хороша и до старости оставалась красавицей, о чем свидетельствовал соседний снимок.

— Но и те и другие родители посчитали, что для женитьбы их дети еще слишком молоды.

— Дело было совсем не в возрасте. Обе семьи принципиально не допускали браков между своими детьми. Они не хотели, чтобы партнеры превратились в сватов и кузенов, иначе деловые отношения, и так чреватые конфликтами, могли бы осложниться семейными конфликтами. Конечно, дети имели шанс сбежать — и пусть бы их лишили наследства! — но им не хватило решительности. Что касается последнего Велькера, сейчас это уже не проблема. Бертрам — единственный ребенок, у Штефани тоже ни братьев, ни сестер, поэтому родители даже обрадовались, что деньги объединятся. Да и осталось-то этих денег совсем не так много.

— Она умерла?

— В прошлом году они ездили в горы и она сорвалась в пропасть. Тело так и не нашли.

Он замолчал, я тоже. Он понимал, о чем я подумал.

— Было, конечно, полицейское расследование, как положено в таких случаях, — он оказался чист. Они ночевали в хижине, он еще спал, а она ушла на ледник, через который он идти не хотел. Неужели вы не читали? Об этом писали все газеты.

— А дети?

Он кивнул:

— Двое, мальчик и девочка. После трагедии их отправили в интернат в Швейцарию.

Я тоже кивнул. Да, жизнь — штука суровая. Он вздохнул, я пробормотал что-то вроде соболезнования. Шаркая ногами, он пошел на кухню, взял из холодильника пиво, подхватил со стола грязный стакан, протер его рукавом куртки, подагрическими пальцами с трудом откупорил банку и перелил половину содержимого. Левой рукой протянул мне стакан, я взял из его правой руки банку и сказал:

— Ваше здоровье!

— И ваше здоровьице!

Мы чокнулись и выпили.

— Вы архивариус банкирского дома «Веллер и Велькер»?

— С чего вы взяли?

— Сотрудник из госархива говорил про вас так, как будто вы коллеги.

— Что вы, — пробурчал он, рыгая, — коллегами нас не назовешь, да и архива как такового тоже нет. Прежний Велькер интересовался историей, вот и попросил меня навести порядок в старых документах. Мы знакомы со школы, дружили с ним, Велькером-старшим. Он продал мне этот дом за сущие гроши, а я учил его сына и его внуков, мы по мере сил помогали друг другу. В подвале у него было полно старинных документов, на чердаке тоже, но никто ничего в них не понимал, и никого это не интересовало. Короче говоря, никто этим не занимался.

— А вы?

— Я? Во время ремонта старый Велькер провел в подвал свет, вентиляцию и отопление. Там же сплошь старинные документы, я до сих пор сортирую их и систематизирую. Так что в каком-то смысле я, наверное, и правда архивариус.

— И каждый год у вас прибавляются новые старые бумаги — по мне, так это очень похоже на сизифов труд.

— Гм…

Он снова подошел к холодильнику, достал две банки и протянул одну мне. Потом посмотрел мне в глаза:

— Я был учителем и за свою жизнь наслушался от учеников всякого вранья — дурацкого и ловкого. Иногда они делали это по-умному, иногда получалось глупо. Я выслушивал оправдания, отговорки и обещания. Тут у меня черт ногу сломит, об этом постоянно твердит моя племянница, да я и сам это вижу. Я перестал различать запахи, как хорошие, так и плохие, не чувствую ни аромата цветов, ни духов; я не замечаю, когда у меня подгорает еда или что я утюгом подпалил белье; я не чувствую, когда от меня воняет. Но… — он снял с головы бейсболку и провел рукой по своей лысине, — я не дурак. Не пора ли рассказать, кто вы такой и зачем вы на самом деле явились?