Прощание Зельба

Я положил на стол пятьдесят марок:

— Ваш зять поручил мне выяснить, кто был негласным компаньоном, который на рубеже веков вложил в ваш банк полмиллиона.

— Вы меня об этом не спрашивали.

— А вы бы мне ответили?

Он не сказал ни «да», ни «нет».

— Почему вы не спросили?

Не мог же я ему признаться, что собирал информацию не для его зятя, а против него.

— Мне было достаточно выяснить, действительно ли ваше поколение Веллеров и Велькеров могло забыть негласного компаньона.

— И?

— Отца нынешнего Велькера я не видел.

Он засмеялся каким-то дребезжащим, козлиным смехом:

— Он никогда ничего не забывал, будьте уверены.

— Вы тоже, господин Веллер. Почему вы сделали из этого тайну?

— Тайну, тайну… Вы справились с поручением моего зятя?

— Пауль Лабан, профессор из Страсбурга, самый востребованный, самый знаменитый и самый высокооплачиваемый эксперт своего времени, бездетный, но заботившийся о племяннице, племяннике и его детях. Не похоже, чтобы кто-то из них воспользовался состоянием, нажитым на негласном компаньонстве. — Я держал паузу, но он тоже молчал. — Не то было время, чтобы евреи могли пользоваться нажитым в Германии состоянием.

— Тут вы правы.

— Порой выгоднее было получить хотя бы часть и переправить ее за границу, чем потерять все.

— Что мы, два старых хрыча, ходим вокруг да около! Сын племянника эмигрировал в Англию, не смог ничего вывезти из Германии, мы обратились к нашим лондонским друзьям, и те позаботились о том, чтобы ему не пришлось начинать там с нуля.

— И племяннику это обошлось недешево.

— Как говорится, бесплатной бывает только смерть.

Я кивнул:

— Итак, в ваших бумагах находится документ, датированный тридцать седьмым или тридцать восьмым годом, в котором племянник объявляет все долги, вытекающие из негласного компаньонства, погашенными и отказывается от каких бы то ни было претензий. Догадываюсь, что на всякий случай документ вы храните в надежном месте.

— Вы, старый хрыч, прекрасно все понимаете. Сегодня стало модно вытаскивать грязное белье и трезвонить об этом на весь свет. Теперешние уже не понимают, какая тогда была жизнь.

— Да уж, это нелегко понять!

Он оживлялся все больше:

— Говорите, нелегко? Некрасиво, неблагородно, неприятно — это да. Но что тут такого уж непонятного? Ведь и сейчас продолжается та же игра: у одних что-то есть, а другие хотят это заполучить. Это игра всех игр, она приводит в движение деньги, экономику и политику.

— Но…

— Никаких «но»! — Он хлопнул рукой по подлокотнику. — Делайте свое дело и не мешайте другим заниматься своим. Банки не должны разбазаривать свои деньги.

— А после войны сын давал о себе знать?

— Нам?

Я молча ждал.

— После войны он остался в Лондоне.

Я ждал.

— Он сказал, что ноги его больше не будет в Германии.

Поскольку я продолжал молчать, он засмеялся:

— Какой вы, однако, упрямый старый хрыч!

Мне надоело.

— Я ведь вам сказал, никакой я не старый хрыч. Я старая ищейка!

— Ха! — Он снова стукнул рукой по подлокотнику. — Вы бы с удовольствием рыли носом землю, если бы у вас был нюх. А на нет и суда нет. Радуйтесь, что пока хотя бы кряхтите!

Он снова засмеялся своим козлиным смехом.

— И?

— Его адвокат дал ему понять, что с нас взятки гладки. Инфляция после первой войны, «черная пятница», [16]валютная реформа после второй войны — и вот уже от огромной кучи остаются только мышиные какашки. Нет, мы его не обобрали! Не забудьте про опасность, которой мы подвергались, — нас же могли отправить в концлагерь.

— Это был его немецкий адвокат?

Он невозмутимо кивнул:

— Да, тогда мы, немцы, еще стояли друг за друга.

11 Раскаяние?

Да, такими они и были. Третий рейх, война, поражение, восстановление и экономическое чудо — для них это были просто обстоятельства, при которых они занимались своим делом: умножали собственность, принадлежавшую им или находившуюся в их распоряжении. Это правда: они не были нацистами, не имели ничего против евреев и действовали строго в рамках конституции. Что бы ни происходило, для них это была почва, на которой они умножали свое богатство и свою власть. Им казалось, что они делают то, без чего все остальное ничего не значит. Какой смысл в правительствах, системах, идеях, людских страданиях и радостях, если не процветает экономика? Если нет работы и нет хлеба?

Таким был Кортен. Кортен — мой друг, мой шурин, мой враг. Так он во время войны сражался за Рейнский химический завод и так же после войны превращал его в то, чем этот завод сейчас стал. Для него тоже в какой-то момент сила и успех предприятия и его собственные сила и успех слились в единое целое. Что бы он ни позволял себе, он всегда пребывал в уверенности, что служит правому делу — Рейнскому заводу, экономике, народу. Пока не рухнул со скалы в Трефентеке. Пока я не столкнул его со скалы.

Я никогда в этом не раскаивался. Иногда я думал, что должен бы раскаиваться, потому что это неправильно — как с точки зрения закона, так и с точки зрения морали. Но чувство раскаяния так и не появилось. Возможно, в наших душах продолжает жить другая, более древняя, более жестокая мораль, существовавшая до нынешней.