Прощание с Землёй

— Нет, нет, паря! — прервал он меня. — Один не ходи — сбросит. — И спросил: — Веришь мне? — пристально поглядев в самые зрачки.

— Верю. — Я не лгал, я действительно верил ему. В сердце сидело ощущение неотвратимости беды, если шагну я на крутые камешки мыса.

— Веришь — горит там? — уточнил мою веру старик.

— Верю.

— Не пойдешь один на мыс?

— Не пойду.

Внук очень торопился, и мотор, взревев, в один мах унес Вычогира. Как-то тоскливо, одиноко, не по-доброму одиноко и пусто стало.

А спустя час и я погнал свою лодку в Инаригду, твердо веря, что там ожидает меня не просто отдых, но чудо. И вот оно свершилось: я пришел сам, к себе, а теперь легко иду эвенкийской слаборазличимой тропой к настоящему чуду. Иду на рыбалку за десятиметровыми щуками.

Всего идем мы не больше двух часов, а отмахали немало. Легки на ногу эвенки. Меленько семенят, ходко и без устали. С меня сошло пять потов, трудных, обильных, застивших глаза, пока не пришло нужное дыхание, а они идут себе сухонькие. Не случайный я человек в тайге, вся жизнь в ней, но от гнуса страдаю, то и дело тру лицо, шею, руки репудином, а их вроде бы эта мразь и не касается.

— У тебя дух не такой, — говорит Осип. — И кровь сладкая.

Василий, услышав на шагу, остер ухом, по обыкновению добавляет:

— У нас кровь для них ух как вредная. Попьют и сдохнут. Мы завсегда тайга живет. Нас не жрут.

— Но оленей-то жрут? — говорю я. — И собак тоже.

— Жрут, однако, — соглашается Василий.

Вот и весь наш разговор за дорогу. Молчим. Прошли гиблым чернолесьем. Под ногами чавкала земля, словно пыталась проглотить нас. Ветви сомкнулись над головами, и мне пришлось долгое время идти согнувшись. Неуглядный эвенкийский тупик явно не был рассчитан на мой рост. Наконец мы вышли из чернолесья, поднялись по лысенькому увалу в сосновые мяндачи, остановились у истока ручья. Солнце село, было за полночь, и короткая сутемень, осязаемая только в тайге, окружила нас тишиной. Все затихло, все забылось в коротком сне белой ночи.

— Тут отдыхать будем. Потом шибко долго идти будем, — сказал Василий.

Развели костер, наладили дымокуры, развернули пологи — три белых кокона с куколками внутри, — очень похоже, если глядеть издали. Разговоры наши были коротки, поскольку неожиданно пришла усталость. Я только спросил.

— Осип, а ты сам щук этих видел?

— Придешь — увидишь, — уклончиво ответил он.

— Однако, люди видели, и ты посмотришь, — сказал Василий.

«Неужто и вправду идем мы на это необыкновенное щучье озеро — Егдо?» — подумал, засыпая.

Ужин наш был прост, но плотен и сразу же расположил ко сну. От водки эвенки отказались.

— На Егдо придем — пить будем, — твердо решил Василий.

Я заснул, но сон мой был недолог. Проснулся от некогда испытанного жутковатого чувства и долго не мог понять, что происходит во мне и вокруг.

Сутемень все еще лежала, и тайга таилась. В низинках начинал клубиться туман. Все было, как и должно быть, кроме потаенного какого-то бормотанья, всхлипов, рычанья…

Приходя в себя со сна, я с тревогой вслушивался в эти звуки, пока не понял их происхождения.

Осип и Василий сладко храпели, каждый стараясь пересилить другого.

Храп этот ничего общего не имел с тем пережитым мною, но именно он родил воспоминание.

Та тугурская экспедиция, когда мы базировались в рыбацком Ангачане, принесла, пожалуй, больше остальных необыкновенных ощущений. Ночи и дни ее были самыми тревожными, сопряженные с глубокими и порою трагическими переживаниями. Именно там, на острове Беличьем, получил я известие: сбросили вымпел с вертолета о гибели отряда — трех человек — в партии моего друга Михаила Полякова.