Прощание с телом

Отосланный на все четыре стороны, никому ненужный и рассеяный, я потащился к причалу Мне совершенно не хотелось обедать в одиночестве под любопытными взглядами тучных скандинавских коров, — они же, наверняка, слышали наши ночные вопли — вот и нечего им показывать мою помятую наружность. Птичка-то моя, скорее всего, тоже об этом думает. А на причале можно чудесно посидеть в тенечке, возьму у Валентины Семеновны кружечку сакуского и жареную кровянку, посмотрю, как пацаны ловят подлещиков и густерок, — иногда там такие чудеса случаются, один при мне вытащил леща на килограмм, а сам — вот такой, лет восемь, — просто взял удочку на плечо и пошел от берега, так и выволок его на песок. И даже не улыбнулся. Я прикинул свою реакцию на удачу и понял, что это никуда не годится: каждый день, перед завтраком, вместо «Отче наш» или после него, нужно повторять, закрыв глаза: «Все, что мы побеждаем — малость, нас унижает наш успех…» и так далее — кстати, скверный перевод, но не суть, — чтобы не гордился, не чванился, мол, какой я герой, а смирненько выловил кого выловил — и неси домой: «Вот, мама, Господь нам чего послал, сыты будем!» Да, она любила свежую рыбку, и Мариванна любила, чистить только не любили, а так — пожалуйста. Но где моя мамочка, где Мариванна? — Царство им Небесное. Нет их теперь у меня, и никого уже нет — ни отца, ни Папаши, одна Анька-жаба осталась, которая в дом не пускает — совсем чокнулась со своим Колькой, — тут вот, на лавочке, сирота, буду кушать, в речке руки мыть, под кустик ходить! И еще я испугался: вдруг и эта, моя игрушечка, куда-нибудь денется? Не знаю — уйдет, или умрет, или еще что-нибудь? Почему я такой беспечный? Ведь она же — единственное мое тепло, она так и сказала: «Я хочу, чтобы ты в меня влюбился по-настоящему». Да, я ей ничего не сказал — в конце концов, что такое слова? — но разве ее желание не исполнилось? Что же я тут стою?

Короче, я, не дойдя до причала совсем чуть-чуть, повернул обратно: конечно, нужно скорей вернуться и лечь у двери, подумаешь, не пускает — охранять, караулить, оберегать! Да провались эти судаки, мы уедем с ней отсюда куда-нибудь, например, в Тоилу, снимем домик, будем вместе ловить форелей, кушать марципаны, я буду осторожно сжимать ее в зубах, как косточку, я ей все объясню!

Но тут моему затуманенному взору явилась чья-то козлиная рожа в металлических очках. «Ты что, тоже свихнулся, что ты бормочешь? — спросил этот мутный тип, пихая мне пятерню. Я инстинктивно принял ее и тут же узнал Паршивца, а потому не стал украдкой смахивать слезу — он на такие пустяки внимание не обращает. — Как раз про тебя думал, — завопил он. — Помнишь, как мы тут пили на траулере и чуть не уплыли в Данию, или куда там? Какая была мадера, какие свиные ребра! У тебя, говорят, новая книжка вышла, поздравляю! Ты что, правда в пионерлагере? Мне Анька сказала… И как там? Вы что, поругались? Она какая-то неадекватная, ей-богу: прихожу, а у вас на калитке — замок, я звоню, так она и не вышла даже, только крикнула с веранды: „Он в пансионате!“ и все. Что это значит?»

А что это значит, я говорить не хотел, но Борьке-Паршивцу можно было не отвечать — не затем он задает вопросы, мы с ним обнялись, похлопали друг дружку по лопаткам — я про себя отметил, что за годы, которые мы не виделись, он совершенно не поправился, такой же дохляк, и решил, что, поскольку от него так просто не отделаешься, можно все-таки пообедать у тети Вали. Надо же с ним что-то делать, и потом, с его появлением паника моя прекратилась сама собой, мир перестал быть шатким, будто его укрепили хорошим гвоздем. Нет, я не собирался отступать от намеченного, просто включил в него один из пунктов пансионатского распорядка — обед. Время почти соответствовало. Ну и немного пива.

Мы сели за столик на открытой террасе над обрывом, с чудным видом на водокачку, на устье Рассони за плесом, на редкие ватные облака.

«Шаляпин с Коровиным над Волгой, — сказал Борька, оценив панораму. — Сейчас закажем горячий калач, белужьей икры и самовар. Эй, услужающий! Ты, кстати, кем сегодня будешь: первым или вторым? Выбирай».