Прощание

Они из разных местечек и сел, из-под разных городов, они никогда бы не встретились, если бы не это горе, не это черное лихо. Несчастье объединило их. Когда человек счастлив, ему нечего искать поддержки. Горе толкает его на поиски товарищей, сообща и горевать легче.

Богданович переходил от одного воза к другому, рас­спрашивал, слушал одну и ту же историю про несчастье, рассказанную одними и теми же словами. Самое страшное было в том, что передавали подробности своего несчастья с какой-то покорностью, с какой-то без­участностью, с безмерной безнадежностью. Он слушал мужчин и женщин, детей и стариков, а где-то в мозгу, в ка­ком-то потаенном его уголке, возникал и исчезал, снова во­зникал и снова исчезал вопрос: поэт, что ты сделал, чтобы облегчить народное горе? Да кто из них знает, что он поэт? Многие ли из них умеют читать? Как может попасть к ним книжка, отпечатанная небольшим тиражом в типографии пана Мартина Кухты?

Он прибавил шаг и нагнал передний воз.

На нем сидела девушка лет семнадцати. Русоволосая. С чистым, немного узким лицом. Синие глаза. Легкая ро­зоватость. Немного обветренные губы. Домотканая корич­невая свитка, шитая на мужчину, а на голове — фабрич­ный платок. В руках — книжка. Не в первые руки попала книжка, без корочек, с обтрепанными краями.

— Читаете?

Девушка подняла глаза на бледного студента — в си­ней глубине глаз еще горит интерес к тому, что только что читала.

— Читаю.

Студент положил руку на воз и пошел рядом. Видно, что так ему легче идти. По красным губам, очень ярким, по красным пятнам на щеках поняла девушка, что у пар­ня чахотка.

— Садитесь.

Он мотнул готовой.

— Нет, лошади тяжело,— сказал он.— Я дойду, скоро город.

— Вы тоже спасаетесь?

— Да, спасаюсь, только не от немцев.

Она положила книжку в карман, и это направило его мысли на другую дорогу.

— Так что же вы читаете?

Она опустила глаза.

— Так, ничего, одну книжку...

Он засмеялся:

— Вижу, что книжку... До книжек ли вам? Вы что — книжкой хотите закрыть глаза от этого ужаса? До кни­жек ли теперь?

Она смотрела на него и мало что понимала. Почему так гневно звучат слова этого больного студента и почему он обращает эти слова именно к ней? Смутно, но она все же поняла смысл упрека.

— А что же делать, по-вашему? Плакать? Уже нет слез... Что же делать?

Он шел молча.

— Что делать? — как бы переспрашивая самого себя, повторил он ее вопрос. Потом резко бросил: — Не знаю.— И, закашлявшись, отстал.

Приближался Минск.

На окраине города больной студент снова нагнал воз, на котором сидела русоволосая девушка. Она не читала, а с интересом смотрела вокруг. С надеждой въезжала она в незнакомый город. Книжка лежала в кармане. Оттуда высовывался обтрепанный уголок.

— Скажите все же, какую книжку мы читали?

На этот раз засмеялась она.

— Вы любопытный! Не скажу.

Приятно было смотреть на ее лицо — молодое, с выра­жением надежды в глазах.

— Ну, на прощанье, — и он засмеялся по-молодому, потому что по сути и сам был молодым,— хоть имя свое скажите. Ваше имя...

Девушка опустила глаза.

— Вероника,— тихо сказала она.— А ваше?

— Окрестили Максимом.

Девушка поднялась с сундука. Лицо ее выразило удив­ление. Она вынула из кармана книжку и сказала ему вслед:

— Это — на счастье, книжку написал тоже Максим. По-нашему написана книжка. Называется она «Венок».

Он остановился, хотел что-то сказать, но вдали уже показалась конка, хозяин заезжего дома громко начал расхваливать свой дом, приглашать приезжих. Где-то били в колокола. Звуки этих костельных колоколов повисали в воздухе и исчезали, как мыльные пузыри. Подвода с девушкой плыла перед его затуманенными глазами, по­том затерялась, растаяла, и пошли серые бороды, свитки, возы, лошади, дорога...

IV

Самуил Плавник работал на бирже довольно богатого торговца лесом. Он был у него и за писаря, и за бух­галтера, и за десятника. Самые разнообразные обязанности были возложены хозяином на Самуила Плавника. И за это хозяин платил ему 80 рублей в месяц. Часов де­сять отнимала биржа, и только по пятницам работу конча­ли во втором часу. Хозяин был набожным и субботний день встречал как и надлежит набожному еврею. Его контор­щик с универсальными способностями, наверное, тоже был набожным,— во всяком случае он не раз удивлял хозяина тонким знанием талмуда, а на древнееврейском го­ворил так, как редкий раввин. Хозяин уважал за это своего служащего. Однако не в молитвенный дом, не в си­нагогу спешил с лесной биржи Самуил Плавник. В ма­ленькой его квартире, в десятке домов, в тесном кругу друзей и знакомых его знали под другим именем. Ясакар — так подписывался он под своими белорусскими сти­хами. Змитрок Бядуля — так подписывался он под своими рассказами, и казалось, что это разные люди, как разными были стихи и рассказы.