Прощание

— Я-то нет. Я знал, что ты читал своего Йозефа Конрада. Так что извини! Я «опустил якорь». — Наконец-то улыбка осветила все лицо старика.

— Теперь я вспоминаю свой первый рейс на «Отто Гане», — говорю я, — тогда прибытие было таким же впечатляющим.

— Но это же было в Бремерхафене? — спрашивает старик.

— Да, в Бремерхафене зимой, за день до моего дня рождения.

— Не так уж радостно это звучит, да и не должно, наверное, — отвечает старик сам себе, потому что я ничего не говорю. — Смешно — торчим перед Дурбаном, а думаем о Бремерхафене.

— Мы пролетаем время и пространство, причем без технических приспособлений.

— Смешно, — снова говорит старик. — Я спрашиваю себя, какая там сейчас может быть погода.

— Bonjou tristesse![48] — говорю я и, так как для меня это звучит слишком патетически, добавляю: — Счастье наше, что мы живем здесь, в передней части судна. В кормовой надстройке, кажется, каждую ночь даются приемы.

— К счастью! Тогда бы сегодня вечером я смог бы сбыть обоих этих атомных специалистов и они не сидели бы у меня на шее. Их принимали с шумом. — Старик видит, что я ухмыляюсь, и спрашивает: — Что тебя беспокоит?

— Однажды я пережил смещение в пространстве и во времени в еще более сумасшедшей форме, это было во время моего путешествия в южные моря: точнее, на острове Понапе.

— Рассказывай! — настаивает старик.

— В то время я находился довольно долго в пути, и по вечерам всегда диктовал в мой маленький диктофон. Так много кассет, сколько мне было нужно на эти месяцы, у меня с собой не было. Тогда Дитта переслала мне несколько кассет самолетом, и, чтобы все прошло нормально, я сначала переписал их, прослушав донесения Дитты. А на мекленбургский диалект Дитты лягушки в нашем пруду в Фельдафинге реагируют громким кваканьем. В этом году у нас было много лягушек, и теперь я проигрывал кваканье этих баварских лягушек на острове Понапе. В наши дни делают совершенно другие вещи, но в то время для меня это было чудом техники — к тому же трогательным чудом.

Старик смотрит на меня требовательно. Вне всякого сомнения, он ожидает продолжения. И тогда меня как кипятком «ошпаривает» мысль, что я давным-давно хотел рассказать ему о моем пребывании на этом потерянном острове Понапе.

— Там в джунглях квакали не только баварские лягушки, — начинаю я медленно. — Там мне довелось услышать и твое имя.

Старик подскакивает, как наэлектризованный:

— Скажешь тоже! — говорит он. — Это правда?

— Если я тебе говорю! — И я демонстрирую нерешительность, чтобы, потянув время, сделать эту историю еще более напряженной.

— Итак, — начинаю я, — я застрял на этом покинутом Богом острове — воздушное сообщение только раз в неделю, — и пытался писать маслом, то есть, я писал как сумасшедший, сражаясь с тропической жарой. Я был как под кайфом. Однажды мне сказали — после обеда ожидается корабль, большой корабль. Я был взволнован. Как сможет большой пароход пройти через риф, через этот узкий проход? А затем я еще узнал, что капитан корабля, возможно, немец.

Я наблюдаю, что делается с лицом старика: он напряженно смотрит на меня. Мне надо не торопиться, чтобы не сразу назвать ему имя капитана.

— После обеда, часа в три, я увидел корабль, поднимающийся над горизонтом, впервые после войны я видел это так подробно: от первого дымового шлейфа до того момента, когда он проплыл через проход. Как они это сделали — это было поразительно. С обеих сторон у них имелось столько же места, сколько имел твой пароход в Панамском канале.

Заметив, что старик проявляет нетерпение, я специально делаю паузу.

— Капитана звали Рогнер.

Старик откашливается и спрашивает:

— Рогнер?

— Да, Конрад Рогнер из Глюкштадта.

— Гм, — бурчит старик и направляет свой взгляд на кусок ковра перед своими ногами. Его наклоненная вперед фигура так напряглась, что мне показалось, что он хочет на всю жизнь запомнить рисунок ковра.

И тут я замечаю, что в наших рюмках больше нет вина, да и бутылка стоит пустая.

— Сначала я приготовлю еду, — говорю я и поднимаюсь с кресла. Чтобы вернуть себе способность двигаться, я должен основательно потянуться.

— Рогнер! — говорит старик. — Он плавал со мной на каботажнике вдоль побережья Аргентины.

— Да, он мне рассказывал.

— Что он там еще понарассказывал? — недоверчиво спрашивает старик.

— О разных дамах на борту и все в таком же духе.

— То есть ничего, кроме прибрежных сплетен?

— Так долго мы с ним об этом не говорили. Я уже и не помню, когда мы с ним заговорили о тебе. Он был ошеломлен так же, как и я от встречи на Понапе с немцем, и тем, что у нас даже есть общий знакомый, а именно ты… Рогнер был настроен в первую очередь на развлечения, когда он наконец оказался на берегу, — ну ты же знаешь, что я имею в виду.

Теперь старик сидит, совершенно расслабившись, в своем кресле, а я продолжаю говорить: