Прорыв. Боевое задание

Выбрил левую щеку, приблизил лицо к зеркалу, провел ладонью по выбритому — не очень чисто, но ничего, сойдет. Вгляделся самому себе в глаза. Из зеркальной глубины они глянули на него усталые, но по-прежнему твердые, темные, со светлячками в зрачках. Потрогал над правой бровью лиловый шнурочек шрама. В сороковом осенью возвращался верхом на лошади из штаба дивизии, проезжал мимо хутора, и дома-то не видно — весь в кустах. Только поравнялся, ударило два выстрела. Одним сбило фуражку, другим царапнуло лоб. Анжеров дал коню шпоры. Вслед прогремело еще два выстрела, пули жикнули над головой. В военном городке поднял роту Синькова по тревоге — и на хутор. Синьков тогда умудрился с одним взводом уйти куда-то в сторону. Анжеров с двумя другими облазил весь хутор, но ни одной живой души не нашел. Подобрал фуражку да стреляные гильзы.

Да, батальон ушел без него, вот же глупейшая история! В ту ночь, когда форсировали реку, кинулся бы влево, не остался бы лежать, ожидая, что кто-нибудь утихомирит пулеметчика, все было бы нормально. Иногда до того больно было на сердце — места себе не находил. Конечно, на войне случается и не такое. В Белостоке встречал майора, командира полка, который остался живым почти один — весь полк лег на Нареве. Майора обуяло отчаяние, он готов был пустить себе пулю в лоб. Ладно, Волжанин отговорил. У Анжерова положение, ясное дело, значительно лучше. Он знал: батальон жив, с ним Волжанин. Они, наверное, считают его погибшим. Только от этого на сердце не легче. Потерять батальон! Терзался Анжеров, глубоко в себя загонял эту боль. Вот сейчас глянул самому себе в глаза, увидел ее, эту боль. Кто ж его осудит за то, что стряслось помимо его воли? Придет к своим не с пустыми руками, вон какие у него орлы. Сегодня расколошматили на дороге колонну — только клочья полетели! Не горюй, капитан! Ты еще свое возьмешь!

Пока Анжеров брился. Григорий снял гимнастерку, осмотрел пулевые дырки. Чуточку полевее взял бы фашист, и был бы Григорию капут. Бок зацепило так себе, царапнуло. Саднило, но не очень.

Вернулся Игонин, повесил автомат на сук и сказал капитану:

— Зря вы разрешили Андрееву оставить Шобика. Гнать его надо было вместе с Лихим к чертовой матери.

У Григория кровь прилила к лицу, обида на Игонина заныла в сердце; все-таки подковырнул. Но капитан молчал, видимо, ждал, что скажет Григорий.

— Бубнит всякую пакость. Границу, мол, отрядом не перейти. Надо разойтись группами, так легче.

Капитан молчал. Взяв себя за нос, начал добривать усы. Молчал и Андреев.

— Ты чего в рот воды набрал, Гришуха? Твоя забота!

Андреев надел гимнастерку, затянулся ремнем, ответил:

— Моя так моя, — и пошел разыскивать Шобика. Места отряд занял немного. Люди жались друг к другу. Многие спали, иные завтракали — сердобольные крестьянки хлебом и бульбой снабдили на дорогу обильно: у каждого по вещевому мешку. Кое-кто не торопился спать, разговаривал с соседом, курил деручий самосад.

Шобику боец с горбатым носом, Грачев, делал перевязку. Феликс наблюдал, как ловко орудует бинтом товарищ. Андреев спросил Грачева:

— Знаешь дело?

— Немудреное, — откликнулся Грачев. — И привычное. Санинструктор я.

Шобик кусал губу. На лбу блестела светлыми шариками испарина. Ойкнул, когда Грачев содрал тампон, присохший к ране. Ранка маленькая, а глубокая. Пуля пробила запястье, повредила кость. Края ранки гноились. Грачев протер ранку. Шобик плаксиво попросил:

— Осторожнее, коновал.

Феликс отвернулся — не переносил.

— Йода нет, а? — пожаловался Грачев. — Бинт последний, а?

— Скоро у своих будем, — успокоил Григорий.. — Его отправим в госпиталь. Тебя по специальности.

— А свои где? — встрепенулся Феликс.

— Не знаю. Но где-то близко.

— Осторожнее, в самом деле! Тебе не больно, а мне больно.

— Не верится, что недалеко, — сказал Феликс. — Хорошее проходит быстро, плохое долго тянется. В лесных бродяг превратились. А вдруг наших близко нет?

— Есть!

— Будто немцы похвалялись: Москву и Ленинград взяли. Тетки говорили.

— Наплели тетки.

— Бинтуй же, хватит мучить. Вы знаете, плетут тетки или не плетут? Кто проверял?

— Ты хочешь, чтоб эта была правда?

— Ничего я не хочу!

— Если не хочешь, чего ж веришь слухам? Верь, Москва стоит и стоять будет. И никакому фашисту в ней не бывать. Верь!

— Правда твоя! — загорелся Феликс. — Я верю: Москва наша! Хочу верить. Как же иначе? Правда, Грач?

— Наша! Чьей же ей быть? — спокойно отозвался Грачев.

Григорий отметил про себя: удивительно спокойный это человек, для него все ясно, нет никаких сомнений.

— Тебя, Шобик, я попрошу: брось дурить! Брось мутить воду.

— Я что?

— Знаешь. Зачем сбиваешь людей с толку? Почему зовешь бросить отряд и разойтись группами?

— Не зову, наговор это...

— Зовешь!

— Мнение высказать нельзя?

— Не забывайся! Ты один раз запятнал себя. Второй раз не простят. Война. Запомни!

— Ясно, товарищ командир.

— Пока мы в отряде — мы сила. Поодиночке нас, как рябчиков, перестреляют. Лучше не болтай лишнего.