Пророки и поэты

единственного события, а здесь к истории изгнания Лира дочерьми

присоединяется история сына, изгнанного отцом, и так каждому элементу

целого противостоит другой, сопровождающий этот первый и отражающий

его.

Романтики щедро заимствовали у Шекспира его изобразительность, музыкальность, многогранность, соединение эпического и лирического, ужасного и сострадательного, гротескового и пародийного.

А вот Гегеля, как следовало догадаться, не устраивало в Шекспире то, благодаря чему он и стал Шекспиром, - его мифологичность, фантазийность, трансцендентность, запредельность. Шекспир выпадал из норм, форм, структур, порядков, правил и поэтому был труден для рассудочного мышления. В гегелевских оценках Шекспира, в целом высоких, удивляет характер придирок: неразборчивость, высокое вперемежку с низким, частые перемены места, что "противоречит чувственному воззрению", вульгарность персонажей, "пестрота и рыхлость"... Гегель ставил в упрек Шекспиру нарушение "чистоты" античной драмы, снижение до аристофановского или лукиановского уровня, использование комических и низменных элементов человеческой природы.

Если Гете видел в Шекспире провозвестника новой культуры, то Гегель архаиста, певца мира уходящего. Гегелю недоставало в Шекспире пафоса, последовательности, идеологичности. Чувствуется, что это представители несовместимых парадигм, двух разных миров - созданного в собственном воображении и необъятной вселенной, глобального порядка и человеческого хаоса, Системы и Жизни.

Гегель ценил в Шекспире "твердых и последовательных персонажей", а также то, что соответствовало его философской системе, - "величие духа и характера". Еще он ценил наглядность прогресса: демонстрацию хаоса "героических времен", уступившего "узаконенному порядку современной эпохи". Воскуряя фимиам художественным открытиям английского гения, Гегель считал изображенные им "безумья и бедствия человеческой жизни" преходящими, преодоленными, урегулированными новой жизнью. Для Гегеля Шекспир - лишь яркое, красочное, чарующее напоминание о безвозвратно ушедшем времени бурных страстей и трагедий, бесповоротно преодоленных человечеством. Как всякий систематик, уверовавший в правду собственной системы, Гегель не подозревал, что шекспировская трагедия еще только впереди, что Шекспир - лишь слабые наметки апокалиптического грядущего...

Шиллер видел в Шекспире нового Гомера - "несмотря на их отдаленность друг от друга во времени" и "пропасть различий между ними", - у обоих "возвышенное спокойствие духа при самых трагических обстоятельствах".

Сухая правдивость, с которою он изображает предмет, нередко

кажется бесчувственностью. Объект захватывает его целиком, сердце его

не лежит, подобно неблагородному металлу, под самой поверхностью, но,

подобно золоту, требует, чтоб его искали за своим созданием: он есть

создание, создание есть он... Таким является, например, Гомер среди

древних и Шекспир среди новых.

Шиллер следующим образом описывал свою эволюцию от Шекспира:

В очень ранней юности, познакомившись впервые с [Шекспиром], я

был возмущен его холодностью и бесчувственностью, которая позволяла

ему в подъеме пафоса шутить, душу раздирающие эпизоды в "Гамлете",

"Короле Лире", "Макбете" и т. д. прерывать выступлениями шута, и

которая то сдерживала его там, где мое чувство стремительно рвалось

вперед, то немилосердно дергала там, где сердцу так хотелось

помедлить. Приученный знакомством с новыми поэтами прежде всего в

произведении искать поэта, встречаться с- его сердцем, совместно с ним

мудрствовать над его предметом, короче, созерцать объект в субъекте, я

не выносил того, что здесь поэт был совершенно неуловим и нигде не

хотел ответствовать предо мною. В течение многих лет был он предметом

моего глубокого почитания и изучения, прежде чем я научился любить

его как личность. Я был еще не способен понимать природу

непосредственно.

Гете обращался к Шекспиру дважды: в 1771-м, в период "Бури и натиска", и 42 года спустя, незадолго до смерти. Любопытно, что в этом без малого полувековом промежутке он почти не упоминал о нем.

Веймарский Олимпиец ставил Шекспира - поэта выше драматурга, более того, считал его театр - вторичным: принадлежа "истории поэзии", он "в истории театра участвует только случайно". Он слишком велик для того, чтобы шекспировскую вселенную вместить в размеры сценической площадки. Lesedrama драма для чтения, а не для сцены.

Если мы считаем Шекспира одним из величайших поэтов, мы тем самым

признаем, что мало кто познал мир так, как он его познал, мало кто из

высказавших свое внутреннее видение сумел в большей степени возвысить

читателя до осознания мира. Мир становится для нас совершенно

прозрачным, мы внезапно оказываемся поверенными добродетели и порока,

величия, мелочности, благородства, низости - и все это благодаря

простейшим средствам.

Шекспир, пишет Гете, опирается не на внешнее правдоподобие и достоверность, он взывает к нашему внутреннему чувству; а оно оживляет мир образов в нашем воображении.

Так возникает совершенное воздействие, в котором мы не умеем