Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

Чаще всего делают вывод, что Тютчев-де вообще не придавал большого значения своему поэтическому творчеству, и это как бы даже бесспорно подтверждается целым рядом его небрежных, а нередко и иронических высказываний о собственных стихах.

Но, если внимательно вглядеться во все дошедшие до нас суждения Тютчева о мысли и творчестве, станет неопровержимо ясно: он не находил удовлетворения в своих стихах, в сущности, потому, что ставил перед собой грандиозные, безграничные цели. Иначе говоря, его очень сдержанные или даже пренебрежительные самооценки относились не к его творчеству (и, тем более, не к творческим возможностям), но к отдельным плодам этого творчества. Ведь мог же он сказать о себе еще в молодости:

По высям творенья, как бог, я шагал...

Или в более позднем стихотворении:

О вещая душа моя!

Но, может быть, это только чисто поэтические обороты, не выражающие истинной, трезвой самооценки? Нет, Тютчев, например, как бы даже между прочим касается в одном из своих писем "присущего" его уму "свойства охватывать борьбу во всем ее исполинском объеме и развитии".

Вполне естественно, что при таком сознании своих возможностей те или иные реальные плоды собственной деятельности не удовлетворяли поэта. Это относилось, кстати сказать, не только к поэзии. Излагая свои мысли в письмах, Тютчев нередко тут же сокрушался, что не может высказать их во всей глубине и размахе.

Вот очень характерное наблюдение близкого Тютчеву человека. Поэт должен был написать письмо о современной политической ситуации одному из уважаемых им людей. Он "раз двадцать брал в руки перо... но отступал в ужасе перед той массой мыслей, которые пришлось бы ворошить".

И уж если всерьез разбираться в существе дела, следует сказать, что тютчевское отношение к плодам собственной мысли и творчества выразилось с наибольшей очевидностью не столько в самокритических оценках, сколько в малом количестве им созданного. Томик стихов, несколько статей и оставшийся в набросках трактат "Россия и Запад" - вот и все, не считая его писем, которым сам он придавал лишь чисто практическое значение (хотя многие из них поистине проникновенны).

"Чтобы ясно выразить эти мысли, понадобилось бы исписать целые тома", - жалуется Тютчев в одном из писем. В другом письме он говорит о "восточном вопросе": "В глубине души я постоянно обсуждаю его... но как только берусь за перо - ничего не выходит... Слишком много пришлось бы мне писать".

Но дело не только в грандиозности мыслей, требующих для своего выражения многотомного трактата. Дело еще и в том, что само выражение как таковое, полагал Тютчев, искажает и замутняет его мысль. Об этом, в частности, говорится в знаменитом стихотворении "Silentium!", написанном около 1830 года (хотя смысл его многозначен и не сводится к тому, что имеется в виду в данном случае):

...Мысль изреченная есть ложь.

В 1836 году Тютчев писал о том же в прозе: "Ах, писание страшное зло. Оно как будто второе грехопадение злосчастного разума..."

То, что совершалось в духовном мире Тютчева, охватывающем природную и человеческую борьбу, по его собственному определению, "во всем ее исполинском объеме и развитии", не могло, как ему представлялось, воплотиться в слове. Короче говоря, собственные стихи не удовлетворяли Тютчева не, так сказать, сами по себе, а в их соотношении с тем, что открывалось его "вещей душе". Он склонен был видеть в созданных им стихах лишь бледные намеки на дарованные ему - именно дарованные, а не добытые и потому не порождающие гордыню - откровения (Иван Аксаков писал о Тютчеве: "Его я само собою забывалось и утопало в богатстве внутреннего мира мысли, умалялось до исчезновения в виду откровения"...).

Тютчев не раз сетовал, что не может-де высказаться с полной ясностью и цельностью: "Я чувствую, что все, что я... говорю... туманно, отрывочно, бессвязно и передает... лишь душевную тревогу".

В конце концов можно бы даже и согласиться с тем, что творчество Тютчева воплотило "лишь душевную тревогу":

О вещая душа моя,

О сердце, полное тревоги...

Но эта тревога так богата смыслом и столь всеобъемлюща - тревога о всей человеческой Истории и всем Мироздании, - что и ее бы оказалось достаточно для создания великой поэзии. И необходимо при этом сознавать, что воплощение такой тревоги было бы невозможно без присущего Тютчеву "свойства охватывать борьбу (борьбу и природных, и человеческих сил. В.К.) во всем ее исполинском объеме и развитии".

Наследие Тютчева - это предельно емкие лирические творения, в которые нужно пристально вглядываться, вчувствоваться, вживаться, чтобы постичь воплотившееся в них "исполинское" откровение. Тютчев постоянно сомневался в том, что ему удалось внятно выразить открывшееся ему.

Все это ясно видел теснейшим образом связанный с поэтом Иван Аксаков, который писал, что Тютчев поистине страдал "от нестерпимого блеска своей собственной неугомонной мысли... В этом блеске тонули для него, как звезды в сиянии дня, его собственные поэтические творения. Понятны его пренебрежение к ним и так называемая авторская скромность".