Пророк из 8-го «б», или Вчера ошибок не будет

И ведь правильно обиделся. Нельзя же все время на небесах витать. Как про воздушные музыкальные замки, она вон какая восторженная, до полуночи готова болтать. Однако люди не в воздушных музыкальных замках живут, на земле. И не баховскими фугами кормятся, а котлетами.

— Я тебя обязан честно предупредить, — признался я. — Жить у меня негде. И не потому, что одна комната в коммунальной квартире. Мать у меня… ну… В общем, не очень у меня мать. Ты с ней не уживешься.

Горькая проза жизни — она всегда нелегка. Тут я Таню понял. Понял, почему она заплакала. Наверное, у нее дома тоже было не все в порядке. И с жилплощадью, наверное, тоже было не очень жирно. Надеялась, по всей вероятности, на мою.

Однако смелости сказать об этом прямо у Тани не хватило. В тот вечер она вообще только тихо плакала и молчала. И уговаривала не провожать ее до дому.

А после стала крутить. Недели две крутила. Холодно отвечала по телефону, что очень занята и никак не может со мной встретиться.

Тогда я подловил ее вечером у парадной. Часа четыре стоял на карауле. И скараулил себе на голову.

— Ты, может быть, неплохой парень, Слава, — точь-в-точь теми же словами, что и в прошлый раз, сказала Таня. — Я тебе очень благодарна за спасенную скрипку. Но, ты прости меня, мы с тобой совершенно непохожие, чужие, будто с разных планет. Мне попросту страшно с тобой и невыразимо скучно. Мы больше не будем встречаться.

Помня, как получилось в тот раз, я взял себя в руки и не стал плакать и умолять ее не торопиться. Во мне все бушевало, но я спокойно ответил:

— Хорошо, я уйду. И ты поймешь, что ошиблась.

— Нет, — горько улыбнулась она, — я уже не пойму иначе. В человеке, Карпухин, должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. А ты, прости, как все равно ботинки, у которых некоторые почему-то начищают одни носы.

И сдались же ей эти ботинки! Как мне тут было не взорваться? Уж про что-что, а про ботинки она бы лучше помалкивала. Я их вон как наяривал перед каждым свиданием. Словно псих какой-нибудь.

— Кто — некоторые?! — выйдя из себя, заорал я. — Дура стоеросовая! Скрипачка фиговая! Посмотри, какие у меня ботинки. Только и умеешь на своей скрипочке пиликать под щенячий вой. По театрам тебя водил, по филармониям. Самые дорогие билеты тебе покупал. Ничего не жалел, пирожные-морожные, лимонады всякие. Дура! Какие тебе еще нужны ботинки? Шоферюга тебя не устраивает, вот какие ботинки! И то, что у меня жить негде. Так чего ты перепугалась? Комнату снимем. А шофера стыдишься, так я сменю специальность. Чистеньким буду ходить.

Она ничего не ответила про ботинки. Дура и есть дура. Выкатила свои синие шары и в сумочке стала шарить.

— Я тебе верну деньги, верну, — бормочет.

А у самой пальцы дергаются, как у паралитика. Мне ее до слез жалко стало. Тут бы самого себя пожалеть, а я ее жалею. В сумочке она, разумеется, не нашла ничего. Рублевку какую-то изжеванную вытащила. Откуда у нее деньги-то? Их у нее отродясь не водилось.

Я с глубокой жалостью смотрел на Таню, и почему-то мне вдруг вспомнился Веня Сипатый. Веня правильно презирал умников, «академиков», как он их называл. Видно же, что эти академики хотят поставить себя выше остальных, показать, что они знают такое, чего тебе никогда не понять. А сами-то они понимают? Только делают вид, чтобы над другими возвыситься. Во всем они, видите ли, смысл улавливают. В пиликанье на скрипке мысли читают. Вот мы, дескать, какие: читаем, а ты нет. Значит, ты дурак. А мы умные. На том все у них и держится.

Таня была тоже из этих, из «академиков». И я от всей души ненавидел ее. Ненавидел и в то же время любил. Я будто сошел с ума от этой ненормальной любви. Во всех девушках я видел одну Таню. Я постоянно слышал ее голос, смотрел в ее синие глаза.

Больше месяца я звонил Тане по телефону, поджидал ее вечерами у парадной. Несколько раз пытался заговорить с ней. Но она убегала. Молча. Испуганно. И я готов был и убить ее, и упасть перед ней на колени.

Я не убил. И не упал. Раз так, нужно было жить дальше. Жить на полную катушку. Таня думала, если я простой шофер, то получаю от жизни меньше, чем пиликальщик на скрипке. Дудки! За рулем тоже можно сорвать солидный куш.

Я срывал. Направо и налево. Но с головой. Не забывая включать указатель поворотов.

На этот раз тип со стальными зубами опять предложил двадцать пять рублей.

— Умен ты шибко, — сказал я ему. — Если .меня гаишник остановит, сколько я ему, как ты думаешь, должен сунуть? Не меньше чем твои же двадцать пять. То-то. А мне что останется?

Тип вытащил «маленькую» с закуской. Но «маленькая» ему не помогла. Я наотрез отказался пить и меньше, чем за сорок рублей, ехать не соглашался. Я превосходно помнил, что получилось в прошлый раз, когда я по глупости согласился на тридцатку.

— Молодой ты, а рвач уже что надо, — с оттенком уважения сказал тип со стальными зубами. — Далеко, видать, пойдешь.

— А ты? — засмеялся я. — Дачку сгрохаешь, почем станешь клетушки сдавать? Хы-хы-хы-ы! Не боись, все свое назад воротишь, с лихвой.