– Я... не просто чувствую себя неловко. Я уязвлен, я унижен, я оскорблен. Я известный человек в городе, общественный деятель, дорожащий своей репутацией, – и моим злейшим врагом, моим главным противником является мой отец, который, похоже, просто не в состоянии вести себя прилично на людях. Я не знаю точно, сколько работников студии в курсе, что ты мой отец. Исполнительный директор программы знает – и ткнула меня носом в это обстоятельство. Я не удивлюсь, если выяснится, что она намеренно снимала тебя, просто из желания задеть меня побольнее. Кроме того, увидев тебя на экране, я так расстроился, что не мог внимательно прочитать сценарий и стал задавать идиотские вопросы. Я выглядел скованно...
Джон остановился и перевел дух. Он еще не все сказал.
– Режиссеры сделали тебя «гвоздем» программы, ты заметил? Просто героем дня. Таким образом, они дали мне пощечину. Могу представить, какие разговоры ведутся сию минуту в отделе новостей. И если кто-то еще не знал о том, что ты мой отец, то теперь уже наверняка знает. Я не представляю, с чем мне придется столкнуться на работе сегодня вечером.
У Джона хватало гнева для того, чтобы продолжать хоть до самой ночи, но не хватало времени. Он перешел к главному.
– Я не знаю, что ты решил, если вообще решил что-нибудь, но мое мнение совершенно однозначно: с такого рода поведением надо кончать. Сейчас же. Кончать раз и навсегда.
Папа кивнул в третий раз, потом осознал, что наступила пауза, и спросил:
– Я могу ответить?
– У тебя есть право голоса.
В этот момент в дверь постучала Джилл.
– Входите, Джилл.
Джилл тихонько вошла в кабинет по непонятной причинена цыпочках. Она так же тихо поставила поднос с сандвичами и кофе на стол и выскользнула из кабинета, закрыв за собой дверь.
Ни один из мужчин не шевельнулся, чтобы взять сандвичи. Да и аппетита никто сейчас не чувствовал.
– Можно я расскажу тебе, что там произошло на самом деле? – спросил Папа.
– Я видел, что там произошло.
Услышав это заявление, Папа поколебался, подумал несколько мгновений, потом сказал:
– Что ж... позволь мне все-таки рассказать тебе, что там произошло на самом деле.
– Хорошо. Рассказывай. Я слушаю. Папа откинулся на спинку кресла и промокнул глаза носовым платком.
– Сынок... я пошел на этот митинг не потому, что питаю к Хираму Слэйтеру личную неприязнь. Я не враг ему. Я только передаю слова предостережения, которые Господь вложил в мое сердце. Я просто должен был сказать ему это. Папа еще несколько мгновений подумал, а потом признал: – Если я и ошибся в чем-то, так только в том, что говорил общими словами. Вероятно, мне следовало быть более конкретным.
Джон не верил своим ушам.
– Папа, тебе вообще не надо было выступать там с речами! Можешь ты это понять или нет?
– Но как еще мог я предостеречь его?
– Тебе никогда не приходило в голову написать губернатору?
– Я писал. Но получил от него всего лишь формальный ответ, свидетельствующий о том, что он не прочитал ни слова из моего письма. Я страдаю душой за него, сынок. Он измученный человек. Он так глубоко погрузился во тьму, что запутался в собственной лжи, а теперь обманывает и других. Сейчас в душах людей накопилось много боли, и будет еще больше, и ему придется ответить за большую долю этой боли.
Джон понял, что спорить с этим бессмысленно.
– Хорошо. Прекрасно. Но что насчет той драки?
– Насчет драки... Я не понимаю, с чего она началась. Я никогда не лезу в драки, и ты это знаешь. Я стоял там, пытаясь докричаться до людей... Полагаю, толпа не особенно хотела слушать... А потом двое мужчин, мне незнакомых, невесть откуда появились в толпе и принялись размахивать кулаками, просто разжигая негодование людей, осыпая их бранью, называя детоубийцами и все в таком духе. Но, сынок, я не знаю, кто они. И никогда не видел их ни на каких митингах и маршах протеста против абортов, ни в Женском медицинском центре, куда мы обращаемся за консультациями. Но в любом случае толпа была уже достаточно распалена, и когда эти два парня начали бить людей, гнев прорвался наружу
– И ты не считаешь себя виновным в случившемся?