Пророк

Опять пришел человек в белом прохладном халате.

Отречешься?

От чего?

Ты знаешь от чего.

Нет.

Ты же умный человек. Зачем тебе это?

Он молчал.

Ну так что, будем отрекаться?

От чего?

Человек в белом халате выразительно вздохнул. Пожевав губами, продолжил, всем видом давая понять, до чего ему, умному человеку, неохота произносить эти трюизмы, которые его заставляют произносить — тем более, другому умному человеку.

От того, чтобы тебе быть таким, каким ты хочешь быть.

Нет.

Значит, ты еще не понял, что такое жизнь. Жизнь любого заставит быть таким, каким она хочет, а не таким, каким он хочет.

Заставит того, который предал, сказал он севшим голосом, сглотнув сухим ртом. Он почувствовал сердцебиение и пот. Он продолжал:

Это называется — «опустить». Вопрос: опускает ли всех жизнь? Ответ: нет. Почему? Очень просто: опыт показывает.

Людей в белых прохладных халатах было много. Самые разные люди приходили к нему. Строгая сухая женщина с тонкими поджатыми губами. Говорила она тихо и опускала глаза. Веселый, подмигивающий армянин. Здоровенный потеющий детина с голубыми глазами. Чья-то окладистая борода. Жизнерадостная, хохочущая, тормошащая толстуха. Чьи-то с жутковатой размеренностью цокающие каблуки и смолкающие внезапно, от чего делается страшно. Медлительный, меланхоличный зануда с холеными ногтями. Красавица с серым мглистым взором и с покачивающимися в ушах тонкими золотыми обручами. Два ученых профессора-близнеца, оба коротенькие, пузатые, лысые, бородатые. Чей-то зеленовато переливающийся, распушенный по груди и животу галстук. Волевой полковник. Мать двоих детей. Небритый нытик. Чья-то болонка на поводке, тявкающая злобно, но аккуратно и не теряя достоинства. Ласковый японец. Веснушчатый мальчишка-подпасок.

Наверно, он видел всех людей. Все люди приходили к нему, все требовали отречься, и всем им он говорил «нет». Что все оказались против него, он не удивлялся. Как еще могло быть? Им нужно, чтобы он служил им. Нет, не им даже — их порядку. Чтобы все служили их порядку. Ничего другого они не понимают.

И он все лежал в своей одиночной палате, прикрученный к койке больничными простынями. Он почти не мог двигаться. А они все приходили.

Его выпустили.

Он не отрекся.

БРАТ

Он проснулся, очнулся, как от вспышки. Открыл глаза и сразу же их закрыл, сжал.

Фиолетовая вспышка, четырехугольная, скорее бубновая, пропала, стянувшись в точку, делаясь, исчезая, красной.

Он мигом все вспомнил. Похороны брата, кафешки, пиво, сопов, шлюху. Вспомнил, как умер брат, последний разговор с ним. Вспомнил, кто он сам такой, вспомнил про контору, в которую надо опять ходить.

Все это смешалось в одну муть. В одну какую-то муть, бурду, которую не выносит, отказывается принимать душа.

Больно. Закрыл глаза. Нет, с закрытыми еще больнее.

А где это я?

Вокруг была каменная, ярко, огненно оранжевая пустыня. Пустыня была не плоская, в ней господствовали плавно, зализанно закругленные холмы. Он пошел по пустыне, понимая, что ничего другого ему не остается. Сплошной камень под ногой, ни пыли, ни камушков. Да нет, не камень, скорее какой-то огненный оранжевый асфальт, положенный совсем недавно.

Асфальтовая усталость. Я устал от себя, от своих проповедей, от своей паствы. Я устал от мира, где правдивый — злобен, а добрый — лжив. Только лживый может быть добрым. Это при том, что есть множество злобных и лживых. Бывают ли добрые и правдивые? Никогда не встречал.

Он тупо шел по пустыне. Один раз посмотрел в небо и в его сверкающей синеве не нашел солнца. Это его удивило, но не слишком. Было уже такое, и не раз было. Много раз было. Иногда на его путь ложились слабые тени непонятно чего, непонятно как образовавшиеся. Но светло было почти нестерпимо. Пустыня меняла оттенки, становилась ржавой, желтой, красной. Она переливалась на горизонте каким-то резиновым переливом. Только огненность оставалась прежней.

Борясь с ложью, я распространяю злобу. Это имел в виду брат. У меня нет слабостей. Я ничего не прощаю никому, я ничего не прощаю себе. И от меня веет сухой яростью. Уж лучше бы я был похуже. Зато проповеди мои были бы получше.

Но разве это моя вина? Разве моя вина, что в мире я вижу одно зло? Мир для меня — это трухлявый, червивый гриб, в котором копошатся черви зла. Я не зол, нет, я всего лишь искренен и последователен.

Холмы были плавные, почти не чувствовалось, что идешь в гору. Он все шел и шел. И дошел до последнего холма, взойдя на него, он увидел сухую равнину, но на этот раз красную как-то по-другому, отнюдь не огненную. Красная растрескавшаяся пустыня. И здоровые дыры, дупла в земле для каких-то пустынных гадов. Он пошел по пустыне, идти теперь стало труднее, под ногами была нормальная земная пыль. Вроде опять послышались вертолеты. Солнце появилось в небе и уже клонилось к закату. Он почувствовал, что очень устал и что ему очень жарко. Ноги приходилось волочить по этой пыли.

Жизнь желала превратить меня в вошь. А я не желал, не желал превращаться! Вот, полюбуйтесь на покойного. А я — вот он! Вот он — я! Мое существование неоспоримо, никто не посмеет этого отрицать!