Пророчество Апокалипсиса 2012

Но помимо ошеломляющего знания была и другая причина, по которой голова моя кружилась, гудела и раскалывалась, — немалое количество поглощенного октли, распиравшего вдобавок мой мочевой пузырь. К счастью, я заметил в углу моей комнаты предусмотрительно оставленный Звездочетом ночной горшок, подошел, пошатываясь, к нему, снял крышку и использовал его по назначению. Облегчившись, я поплелся обратно к кровати, поскольку чувствовал себя невероятно усталым. Однако стоило мне прилечь, как голову снова наполнили звуки, причем на сей раз воплощавшие в себе сущий ужас Миктлантекутли. У ацтеков самой дурной приметой считалось услышать, как чье-то имя выкликает сова, и именно такой звук пробрал меня сейчас холодом до глубины души. Сову считали самым зловещим из живых существ, и не только из-за страшного обличья и ночного образа жизни, но и как предвестницу смерти. Более того, Огненные Очи, вырастивший меня старый шаман, учил остерегаться сов более, чем кого бы то ни было, утверждая, что ночные птицы враждебны мне по своей природе и от них для меня всю жизнь будет исходить угроза. Его слова не пропали даром: сов я боялся больше, чем любых других птиц или зверей.

Мое имя прозвучало снова, громче и ближе, на сей раз чуть ли не у самой постели. Будучи слишком напуган для того, чтобы защищаться, я лишь в отчаянии, содрогаясь всем телом, уткнулся лицом в матрас.

Но тут в комнату ступила богиня-хранительница. Она прилегла рядом со мной, обняла меня и прошептала на ухо:

— Все в порядке. У тебя был кошмар, а теперь ты можешь поспать снова.

— Никакой это не кошмар, — шепотом возразил я. — Сова наяву звала меня по имени.

— А ты уверен, что это был крик совы, а не голубя? — спросила она.

— Голубь? А ведь верно, голоса у них похожи, хотя мне показалось, что крик все-таки был совиный.

Видя мою растерянность, Цветок Пустыни указала мне на окно, и я, разлепив глаза, увидел там сидевшего на жердочке голубя. Словно специально, чтобы развеять мои страхи, утренняя птаха снова издала свой клич.

— Вот видишь, хозяин, это благородный голубь.

Моя дрожь унялась, но Цветок Пустыни по-прежнему обнимала меня. Ее руки, тело, успокаивающий голос казались мне приятнее всего, что я ощущал до сего дня, — правда, до сего дня мне не доводилось бывать в объятиях женщины. Во всяком случае, после того, как меня отняли от материнской груди, уложили в корзинку и пустили по течению, предоставив мою участь воле божественного спасителя.

О Кецалькоатль, Пернатый Змей!

Я повернулся и взглянул на свою благодетельницу — и она еще назвала меня «хозяином»!

— Цветок Пустыни, — промолвил я, — я тебе не хозяин.

— Ты продал меня другому мужчине?

— Да ты что?

— Дымящийся Щит и Звездочет сказали мне, что я твоя рабыня, что я должна… заботиться о тебе.

— Я сам был рабом, но больше никогда не буду принадлежать другому человеку. И владеть другим человеком тоже не буду.

— Только не говори это Дымящемуся Щиту. Обещай мне.

— Ладно. Но почему?

— Он решит, что я тебе не угодила, и продаст меня кому-нибудь еще.

— Тогда им придется заодно продать и меня, — повернувшись к ней, заявил я.

Цветок Пустыни по-прежнему обнимала меня. Только теперь дрожала она.

— Если я не твоя рабыня, то кто я? — спросила Цветок.

— Надеюсь, ты мой друг. А я твой.

Одна ее ладонь была у меня под головой, голова у меня на груди, а другая ее рука… оказалась у меня между ног. Такого возбуждения я не испытывал никогда.

— Ты не обязана это делать, — сказал я. — Знаю, что Теноч жестоко насиловал тебя, и это ужасно.

— Тебе тоже досталось и побоев, и унижений. Но ты не ожесточился.

— Я не владею тобой, Цветок Пустыни. Ты вольна делать все, что хочешь.

— А я хочу доставить тебе удовольствие, хозяин.

— Это может пробудить худшие воспоминания о Теноче.

— Наоборот, твоя ласка поможет избавиться от худших воспоминаний, залечить душевные раны и исцелиться.

— Я не хочу причинять тебе боль.

— Причинять боль? Да ты просто не знаешь, что это такое.

— Мне бывало больно, Цветок. Ты это знаешь.

— Не думаю. Я покажу тебе, на что это похоже.

Оглядев комнату, Цветок заметила пару новых сандалий с крепкими подошвами из сыромятной кожи. Вскочив, она схватила их, вернулась с ними ко мне, перекатилась через мое бедро и сказала:

— Вот, этим можно сделать больно. Сделай больно мне. Посмотри, каково это — причинять боль.

Я пару раз легонько шлепнул ее по ягодицам.

— Я же сказала, сделай больно.

Я шлепнул еще пару раз.

— Ты что, младенец? — спросила она сделавшимся вдруг скрипучим голосом. — Бей как мужчина, как хозяин.

Тон ее был настоятельным, требовательным, в нем звучал чуть ли не гнев, и я выполнил ее пожелание. Я отшлепал ее как следует, не изо всех сил, конечно, но достаточно сильно для того, чтобы покраснели ягодицы, а потом поднял и усадил к себе на бедро. Ее глаза поблескивали от слез, лицо выглядело несчастным.

— Больно? — спросила она. — Ты все еще думаешь, что делаешь мне больно?

— Да.

Некоторое время она смотрела на меня молча и наконец выдохнула:

— Ты ничего не знаешь о боли!