Пропащий

Когда я в первый раз перемещал его в туалет, он был легким, как перышко, и пах чем-то приятно-сладковатым. Он отмечал боль только в тот момент, когда она возникала. Никакого напряжения в теле в ожидании ее. Чувствуя боль, он просто говорил: «Есть боль. Ох!» и почти терял сознание. Мне приходилось быть максимально внимательным.

Он казался хрупким, как стекло, заставляя меня осознавать тяжесть собственных рук, охватывающих его крошечную фигуру. Каждый раз, когда я с величайшей осторожностью поднимал его под руки, он смотрел вниз на свои ноги, отрывавшиеся от пола, и тихо произносил: «Вау!» Я обратил внимание, насколько невинной и детской была его реакция. В первую ночь я аккуратно положил его на диван, потому что дорога к кровати показалась ему слишком рискованной. Когда я наконец погасил свет, мухи успокоились.

Утром он проснулся в четыре часа, и я тут же перенес его с дивана на кресло. Из церковного мальчика он превратился в сержанта:

– Принеси воды!

– Мало!

– Унесите это, сэр!

На секунду его командный тон напомнил мне моего отца с его надменностью по отношению к подчиненным (читай, всем остальным на свете). Я вспыхнул внутри и подумал: «Слушай, приятель, я тебе не мальчик на побегушках!» Меня накрыла волна раздражения, но я понимал, что главное – не переставать двигаться. Я очень боялся, что он может услышать мои мысли. В такие моменты голоса в моей голове просто устраивали драку в баре. Позже он стал поддразнивать меня из-за моей фамилии: «Ты – Броули! Вот ты и бурлишь все время!»

В этом он был прав.

Что было хорошо, так это тишина и покой, которые наступали после закрытия двери. Теперь, вместо того чтобы допекать меня, он меня игнорировал. Когда занавес опускался, мы оставались за кулисами в гримерке забвения, где он и жил на самом деле. Не думаю, что, оставаясь в одиночестве, он вел себя по-другому. Проще говоря, потребности в действии у него лично не было. Весь этот театр он устраивал для других. Эхо-камера была пустой.

Честно сказать, сидеть с таким человеком ночью, много ночей, ночь за ночью – было более чем необычно.

Первые несколько дней боль в ноге была такой сильной, что когда я носил его в ванную пописать, он практически терял сознание. Он только повторял: «Есть боль! Есть боль!» Его голова начинала мотаться, и глаза закатывались. Мне приходилось быть очень внимательным, потому что он сообщал о боли в последний момент, когда было почти поздно. То, как он говорил о своем теле, отражало отношения между тем, чем он являлся, и его телом. Если я спрашивал: «Тебе больно?», он никогда не забывал поправить: «Не говори «мне больно»! Боль просто есть!» Как будто боль случалась с кем-то другим.

Я думал о том, насколько имперсональной была речь Юджи по сравнению с речью Джидду Кришнамурти, который постоянно оговаривался, участливо называя себя «я», а потом спохватывался и исправлялся: «Эм… тот, кто говорит». В случае с Джидду Кришнамурти можно было говорить об идейной позиции – это было понятно из его запинок и грамматических корректировок. А в Юджи просто функционально возникала реакция на феномены. Он никогда не притворялся, что был в меньшей степени человеческим существом. Он хвастался своим абсолютным эгоизмом, превозносил себя, дабы никто не мог заподозрить его в отсутствии эго. Все это хвастовство было очевидной театральной бутафорией, стоило только понаблюдать за его функционированием. Нельзя сказать, что боли не было, – она была, но тело и боль были дистанцированы друг от друга. Это создавало ощущение отсутствия тела.

Днем каждый старался быть чем-то полезным. Он ел или пил, а затем извергал все в чашку. После этого посуду меняли. У него были любимые чашки, из-за которых возникло соревнование: кто больше украдет чашек из Brot Bar. Нью-Йоркерша принесла неимоверное количество, после чего добавила к списку еще и салфетки. С тех пор, где бы он ни оказывался, она всегда захватывала с собой салфетки. Он никогда не делал публичных заявлений об этом, но долгое время салфетки занимали лидирующее положение в рейтинге самых важных вещей в его жизни. Однажды он гордо показал нам содержимое его кухонных шкафчиков, заполненных салфетками, которые были украдены из придорожных кафе и ресторанов. Так забавно было видеть их сложенными в ровненькие кучки – прямо как банкноты в сейфе. Салфетки были едва ли не единственной его страстью.

Первые несколько ночей он предпочитал оставаться в кресле. Он говорил, что там ему удобнее всего. Перемещение в кровать по-прежнему было слишком болезненным. Я спал на полу перед ним с маленьким фонариком-брелоком с синим светом и ночью периодически проверял, как он спит.