ProМетро

– Да? – я с интересом и как-то по-новому взглянул наставший уже привычным профиль лежащего старичка. – А с чего ты взял, что он знает ответ?

– А с того, – устало вздохнул Евгений. – Ты на медали его посмотри.

– И что?

– И все. Вон, в верхнем ряду, вторая справа. Видишь?

– Ну… – я пожал плечами: медаль как медаль, отчетливо видны цифры «30», остальное – мелкими буковками. – Обычная юбилейная медаль. «30 лет Октября». Или нет, «30 лет со Дня Победы». У деда, кажется, такая была.

– Ты что, слепой? – от человека, глядящего на мир сквозь линзы диоптрий в двенадцать, слышать подобное было особенно неприятно. – Ближе подойди, если не видишь.

Я послушно приблизился к пенсионеру и склонился над ним, почти касаясь правым коленом грязного пола. Должно быть, в этот момент я походил на блудного внука, явившегося к постели умирающего, чтобы услышать его последнее: «Ну что, явился-таки? На жилплощадь не рассчитывай, даже квадратного сантиметра не получишь! Раньше надо было рассчитывать!»

Из динамика мне в ухо ударила волна ритмичной музыки, на гребне которой, отчаянно балансируя, пытался удержаться печальный юношеский голос:

Колечко, колечко, кольцо,
Давно это было, давно.
Зачем я колечко носил?
Тебе о любви говорил…

При ближайшем рассмотрении медалька оказалась такой же обычной, какой казалась издалека: изготовленный из позолоченного алюминия кругляш. Необычным был лишь текст, выдавленный на ее поверхности. Необычным и очень длинным.

Он гласил: «За героизм, проявленный при строительстве станции»

Потом изображение двух перекрещенных штуковин, смахивающих на отбойные молотки, и продолжение:

Глава четырнадцатая «… имени тридцатилетия победы над фашистской Германией»

Мои пальцы тупо теребили медальку на груди у пенсионера, демонстрируя мне то идиотскую надпись на ее лицевой стороне, то не менее идиотский номер на «изнаночной» – 000001. Всякий раз, когда медаль с тихим мелодичным звяканьем ударялась о шестицветный ромбический орден «За мир и взаимовыгодное сотрудничество во всем мире», пенсионер вздрагивал, как если бы полосатый треугольник медальной подвески крепился не к пиджаку, а прямо на голое тело.

– Эй! – я потряс его за плечо. Раздался тихий перезвон, награды на груди пенсионера сложились в новый узор. – Эй, дед! Просыпайся!

По моему глубочайшему убеждению, именно это слово решительно лидировало в рейтинге самых неприятных для человеческого слуха, независимо от того, каким мелодичным и родным голосом оно произносилось.

– А? – пробормотал пенсионер. – Что, уже конечная?

– Какая конечная, дедуля? – радушно поинтересовался я. – Мы же на кольцевой!

Дед открыл глаза и уставился на меня поверх очков подозрительно трезвым и совсем не сонным взглядом.

– Какая, накх, кольцевая? – в тон мне ответил он. – Да мы уже километров сто намотали по спиральной! – и после короткой паузы добавил. – Внучек!

– Спиральной? – растерянно повторил я.

– Спиральной, накх! – странный «накх», введенный в обращение дедом, по-видимому, играл в его лексиконе роль универсального вводного слова. – «Спиральная линия», она же «Ветвь Дружбы Народов», она же… Вот черт! Забыл… – дед выглядел не менее удивленным, чем я.

– А… вы уверены?

– Уверен?! – он приподнялся на локте. – Да кому ж быть уверенным, как не мне? Я ж ее… Вот этими вот руками… – он посмотрел на свои ладони, как школьник, прячущий в кулаке шпаргалку, но так и не прочел на них окончания фразы. – Я ж ее…

– Он правду говорит, Паш! – сказал за моей спиной Евгений. – Если верить желтой прессе, мы сейчас действительно на Спиральной. А этот дедок ее строил.

– Строил, – зачарованно повторил старик. – Вот – этими вот, накх, руками… Спиральную…

И, словно в подтверждение его слов, динамик над моей головой сменил тональность звучания. Нет, мелодия песни, если я не ошибаюсь, осталась прежней, а нот голос исполнителя разительно изменился. Он стал женским. Новая солистка с грустью и укором обращалась к своим воображаемым подругам, делясь с ними сокровенными переживаниями:

Спиралька, спиралька, спираль, Как жаль мне, девчонки, как жаль!

Зачем я спиральку носила, Ему о любви говорила?..

– Это же твоя, дед, фотография? – спросил Ларин. Я обернулся к нему. Женя держал на вытянутых руках развернутую газету, брезгливо ухватив пальцами за уголки, словно казенную наволочку, с которой собирался стряхнуть пыль. По газетному развороту была мелким шрифтом размазана большая статья под рубрикой «Страницы трудового подвига». Она называлась «День омовения усохших». В одном месте текст расползался на две колонки, освобождая место для фотографии. Со снимка на меня глядел знакомый пенсионер в очках, улыбающийся и помолодевший лет на тридцать, однако одетый, по-моему, в этот же самый пиджак, только без медалей. Лихо сдвинутые на лоб очки на черно-белом изображении были неотличимы от токарных.

– Ну-ка, дай! – старик потянулся за газетой.

– Пожалуйста, – ответил Евгений.