Пролог

— Видите, господа, каково положение дел? — Продолжал усатый старик. — Господин Савелов заигрывает с господином Волгиным, ищет его приятельства! — А знаете ли вы, кто господин Волгин? — Извините, милостивый государь, что говорю о вас при вас: разговор идет о деле, лишние церемонии не у места, — заметил он, обращаясь к Волгину, и продолжал: — Господин Волгин, по словам Соколовского…

Вероятно, Волгин услышал бы о себе характеристику, совершенно сходную с тою, какую сочинял себе, посмеиваясь в своем углу перед приездом Савелова, но слова усатого старика были перерваны говором: «Тише, тише! Виктор Львович хочет сказать что-то».

Илатонцев начал, — все по плану, — как нельзя лучше, что некоторые из его гостей, говорившие перед обедом с Григорием Сергеичем Рязанцевым, были очень заинтересованы мыслями Григория Сергеича о деле, которое занимает всех здесь; что другие гости, услышав от этих за обедом о их разговорах с Григорием Сергеичем, тоже заинтересовались…

А Савелов между тем нагнулся к уху своего приятеля и шепнул что-то. Друг пришел в такое удовольствие, что стал потирать свои пухленькие ручки, кивая головою другу.

По общему желанию прошу вас, Григорий Сергеич, заключил хозяин, обращаясь к Рязанцеву. — Будьте так добр, полнее развейте нам мысли, которыми возбуждено наше любопытство.

Сияя радостью, Рязанцев очень красноречиво поблагодарил общество за честь, которую оно оказывает ему своим вниманием, мило и с достоинством выразился о слабости своих сил, ободряя себя тем, что общество будет снисходительно к недостаткам, которые он сознает в себе как оратор, и обещая, что если он не умеет ослеплять великолепными словами, то постарается изложить с ясностью принципы, справедливость и практичность которых открыта им посредством добросовестного и долгого изучения и размышления; — все это было, положим, совершенно лишнею риторикою, но меньшего красноречия и нельзя было ждать от наивного добряка. Волгин знал его и был приготовлен услышать множество пышно-скромных фраз, но при всем своем знакомстве с простодушием красноречивого прогрессиста захлопал глазами от окончания прекрасного вступления. — Будучи уверен в сочувствии общества, — продолжал Рязанцев, — он просит сначала почтить вниманием те немногие слова, которые желает сказать его друг, Яков Кириллыч Савелов.

Волгин хлопал глазами. Быть дураком, — Волгин пони мал что очень можно быть дураком, и очень глупым дураком, он прекрасно знал это по себе, — но быть дураком до такой степени — это было уже непозволительно, даже по мнению Волгина: как не понимал Рязанцев, что связывает себя по рукам и по ногам, прося благосклонное общество слушать Савелова? Как он не понимал, что теперь его речь должна будет быть только отголоском слов Савелова? Как отнимать у себя всякую свободу? Как выставлять самого себя только прихвостником своего друга? — Конечно, понятно, слишком понятно после той глупости, какую он сделал, устроив приглашение Савелову быть на этом обеде, — после такой глупости никакое тупоумие не должно удивлять — рассудил Волгин и перестал хлопать глазами.

А Рязанцев между тем, в восторге души, объяснил благосклонному обществу, что слова Якова Кириллыча будут наилучшим вступлением к его собственной речи, просил общество обратить на слова Якова Кириллыча все то внимание, какого заслуживают произносимые публично, глубоко обдуманные, строго возвышенные слова государственного деятеля, изучившего великий вопрос во всей широте и полноте, — и, смеет прибавить он, Рязанцев, — государственного деятеля, коротко знающего все сокровеннейшие предначертания правительства, — и, отваживается сказать он, Рязанцев, государственного деятеля — талантам которого вверено важное участие в развитии этих предначертаний, — он прибавляет это, не опасаясь быть обвинен в пристрастии к Якову Кириллычу, дружбою которого гордится.

Он замолк наконец, потирая руки в восторге.

Савелов отвечал на восторги своего друга комплиментом его учености и гению — и, принесши этим необходимую дань пустословию, продолжал просто, коротко, дельно.