Пролог (Часть 1)

Насчёт языка мистер Уитмонд объяснил, что в своё время был закон, запрещавший говорить на каком бы то ни было языке, кроме английского. Во время войны немцев считали плохими американцами. И те, кто знал немецкий, постарались его забыть поскорее. Но всё-таки немцев здесь много. А Минни своё дело знает. И два парома рядом — это не шутка, поэтому ресторан при отеле процветает. Сюда приезжают из Сак-Луиса на уик-энд.

Вообще-то у него есть земля. Но он её не обрабатывает, а сдает в аренду. И за то, что, не обрабатывает, получает от правительства деньги. Потому что, как, конечно, мне известно, в Америке перепроизводство хлеба и приходится сдерживать фермеров.

— Ну и потом, сами знаете, что такое фермерская работа, — продолжал пояснять хозяин, почему-то назидательно глядя на клетчатую кепочку своего гостя. — Фермерскую работу надо любить. Надо любить работать по двадцать часов в сутки и по ночам любить вставать и идти проверять коров. Надо любить фермерскую работу. И быть скромным. Потому что если, ты собираешься быть фермером и каждый вечер при этом пьешь, то разоришься наверняка.

Владелец клетчатой кепочки дул уже третью банку, закусывая только солёными орешками, которые были насыпаны горкой в розетке. И молчал.

— Но вообще-то говоря, — смилостивился хозяин, — на восьмидесяти акрах, не проживешь. Поэтому фермеры, чтобы прожить, мало того что по двадцать часов в сутки работают, так ещё ездят в Сан-Луис подрабатывать по вечерам. Двадцать лет назад бушель пшеницы стоил два доллара, а сейчас один доллар. А цены на товары в три раза выше, чем двадцать лет назад… Так что сами понимаете. Каждый конечно, надеется, мол, ничего, я выдержу, а сосед разорится. И когда он разорится, мои дела пойдут в гору и, может быть, я даже прикуплю кусок его земли. Но надежды обычно не сбываются, и разоряются оба. И кто-то третий покупает землю обоих. И они работают на этого третьего…

Хозяин говорил все это спокойно и громко — как, видимо, говорил всегда, о чем бы ни зашла речь. И смотрел при этом на клетчатую кепочку выразительно.

— Да ну, ерунда всё это, — вдруг ответил громко человек в кепочке. — Ерунда — деньги, деньги. Да у меня, если хотите знать, денег куры не клюют! Только некуда их тратить здесь. Ну на что их потратишь? Ну три банки пива выпьешь — вот и всё… У меня денег куры не клюют. Принципиально!

Он немного помолчал, потом без особой связи перешёл от кур к коровам:

— Я своих коров наизусть знаю. Наизусть. Вот этими руками, — он отставил свою банку и поднял перед собой обе руки, — вот этими руками от каждой по пять галлонов в день. Потому что наизусть!

Он ещё помолчал. И потёр лоб рукой. Видимо, вспомнив что-то, крикнул:

— А на хозяина, плевал я! Я у него с двадцать девятого года. Раньше он мне говорил — ну-ка иди, бой, работай, поторапливайся. Я поторапливался. А теперь я ему говорю — иди ты знаешь куда?! Потому что я его тоже наизусть!

Ему, видимо, очень понравилась мысль о том, что он познал своих коров и хозяина, проник во все их тайные помыслы, замыслы и желания, видит их насквозь. Поэтому он произносил слово «наизусть» особенно старательно и громко.

— Завтра в пять утра — вот этими руками — пять галлонов. Понятно! А деньги! Что деньги. Девать их просто некуда.

Хозяин отеля стоял возле своих бутылок и слушал внимательно, серьезно, иногда покачивая головой. Не прерывал.

Небрежным жестом человек в кепочке бросил на крепкую, толстую, навечно сделанную стойку бара две смятые долларовые бумажки. Хозяйка поднесла их к кассе. Нажатие кнопки, щелчок, чавканье, из кассы выехала разделенная на гнезда доска с зажимами для бумажных денег, похожая на талер наборщика. Снова щелчок, чавканье, талер скрывается в металлическом нутре кассы, и на стол аккуратно ложатся три четвертака сдачи. Человек в кепочке сгребает ладонью два четвертака, а третий, изобразив губами некое пренебрежение, оставляет лежать на стойке.

Приподняв клетчатую кепочку и обнаружив редкие седые волосики на буром, отполированном, как стойка бара, черепе, он удаляется.

Хозяин внимательно смотрит ему вслед. Покачивает крупной головой. Потом, вертикально опускает указательный палец на оставшийся после ухода гостя четвертак и с медленной задумчивостью движет его к кассе. Там четвертак перехватывает жена. Щёлк-чавк — выехал агрегат из днища. Четвертак достойно лег в полагающееся ему гнездо.

— Вот как раз то, о чем я вам говорил, — сказал хозяин назидательно. — У него была когда-то своя земля. Разорился. И теперь на этой же земле работает, но на другого. Несерьёзный человек. — Хозяин сморщил нос и помотал головой. — Ему этот четвертак кровью достается. А видите, как он его пренебрежительно… Вы, конечно, поняли, в чем тут дело, когда он говорил, будто у него денег куры не клюют… Гордыня.

— И каждый день к нам ходит, — подхватила хозяйка, вытирая тряпкой ту часть стойки, за которой сидел несерьёзный человек. — Свои три банки выдувает. Хочет показать, что ему всё нипочем.