Прокол (сборник)

Беседуем с окружающими дамами. Говорю без нужды громко. И его слышу хорошо.

Мы предельно остроумны.

* * *

— Позволите пригласить ваши шпильки потоптать заметенный староград?

— Единственный способ узнать: пригласить!

* * *

После недолгой прогулки вьюга заметает нас в теплую кофейню. Греемся горячим вином. Он говорит все время.

Ненавязчиво играет рояль.

Вдруг его пальцы ненавязчиво играют на моем белосолнечном запястье. Это не мешает беседе. Я хохочу все время напролет.

— Можно мне закурить? — он обращается за разрешением, как всегда.

— А мне?

Он закручивает и мне косячок своего ладана. Вообще-то, я не курю. Однако ж его дым превкусён.

Сердечная естественно-перламутровая улыбка вдруг превкусн'a. Это на миг прерывает беседу.

Приходит сообщение. Улыбаюсь. Отвечу позже.

* * *

— Не замерзла? — он спрашивает в лобби, осторожно стряхивая с меня снег.

— Не-а, — я лгу.

— Позволишь мне показать свой номер?

— Могу показать и наш — у всех же одинаковые!

— Не у всех, свой я утром сменил. На люкс, — он лукаво смотрит мне в глаза.

— Не хватало крутизны?

— Жду гостей…

— В столь поздний час лютым зимним вечером?

— Северяне. Тьмы и стужи не боятся.

— А мы успеем разведать твой люкс до гостей?

— Наш.

* * *

Будуар королевский.

Звучит сиртаки: мило штамповый сувенирчик мне, мало знающей о его родине, от него, ничего не знающего о моей.

На столе — ваза красных роз. Тринадцать!

— Гостям, — он поясняет и зажигает свечи.

Возле постели за тумбочкой шторка. Тяну за шнурок: раскрывается стеклянная стенка душа.

— Тоже гостям? — я заигрываю. — Минуточку! — и проскальзываю туда, закрывая занавес.

Течет вода. Я пишу весточку.

* * *

Беззащитная спина изгибается и дрожит под едва терпимо щекотными ласками — то увиливая, то влачась. Он обвивает мои руки вокруг своей шеи и играет на них кларнетом. Он пьет мои губы, уши, шею, плечи, межключичную ямочку, срывает красный занавес вниз и жгучей магмой над тундробелосолнечными сопками взвергает в алоснежные вершины. Потом легкой ватой поднимает меня и тяжелым золотом проливает по одеялу.

В накаленных губах тает черный капрон. Блудные пальцы лихорадочно собирают пурпурно прекрасные волны всё выше. Мой сувенир: искомой завесы нет, лишь беспощадно алосеверное сияние в солнцеплюшевой оправе — просветление взору, утомленному южнознойным бордо в ночетёмном бархате.

Меж чёрными кружевами безупречных очертаний под светотени свечей безудержно сыплется слепящий перламутр. В троне из слоновой кости по влажным от жажды губам льется песнь страсти чужим языком — сладко, горяще, пьяняще…

* * *

— Зайду в душ, — говорит он.

— Это такой греческий обряд после блуда? — я дразнюсь.

— После? Нет, между! — он аккуратно поправляет мне платье обратно на грудь. — Ты тем временем посмотри, что хочешь, — он включает телевизор, — но не вольна раздеться: не женский это труд!

Переключаю телепрограммы. Приходит весточка. Я улыбаюсь и тихонько отзваниваю. Потом выключаю телевизор и… отрываю занавес!

Плачущее стекло. Смеющий — темный, мускулистый, в мыльных кудрях с груди до упора, красив в своем немом расплохе.

— ?!

— Смотрю, что хочу!

* * *

Аэропорт. Толкучка. Еще слепым от скупых минут сна в кресле, взор нащупывает тебя…

Вот! Среди толпы шуб и фуфаек — яркопурпурная рубашка с черными кудрями меж свободных пуговиц.

Красные розы. Опять тринадцать! Вместе — словно на грядущий день рождения.

Поцелуй долог, горяч и алчен.

— Kак я ждал тебя! — ты шепчешь.

— Хочу тебя! — шепчу в ответ.

— Я доступен.

— А Лапочка?

— С мамой.

— Я умру, пока она заснет.

— Смотри, сама скорее не засни! — дразнишься ты.

Едем. Я выкладываю. Тебе все интересно. Как улетела, как приняли, как разместили, как семинар, как…

— Куда это? — я вдруг не пойму — и сразу же доходит. — Mы не домой?!

* * *

Будуар королевский. С джакузи посреди зала.

— Минуточку! — я выскальзываю в санузел.

Течет вода. Обмываясь, я с улыбкой киваю себе в зеркало:

«До? Нет, между!»

* * *

Щекотные ласки под блузкой — едва терпимы. Tы обвиваешь мои руки вокруг своей шеи и играешь на них гобоем. Пьешь мои губы, уши, шею, плечи, межключичную ямочку, поднимаешь занавес над тундобелоснежными сопками с еще не остывшей алой магмой на вершинах хрупких кратеров…

Приходит весточка. Ты улыбаешься:

— Oго! Теперь он — нас?

Mне не дразнится, я немо балдею.

— И как он делал дальше?

* * *

В душисто лепестковом бутоне в глуби гречески мраморной долины вьется песнь любви родным языком — нежно, щемяще, пленяще…

Сибилла

И всё. Никогда раньше, да и ни позже, не приходилось перемолвиться с Сибиллой. Помню, что… Да. Последние слова были «никогда в жизни». Помню именно потому, что не имею привычки пользоваться столь торжественными словесами.

Потом, право, было трудновато отогнать навязчивые мысли о Сибилле. Что-то невысказываемое, неприятное… Призрачное лицо, трупобелая кожа… Как у этакой обморочницы в кринолине. И глаза — как бы впалые, как затенённые…

Невысказываемое. Право, после случая с Беловым… Высказать можно. Попробовать. Но — нужно ли?