Проклятый род. Часть III. На путях смерти.

- Смотри. Хоть бы пару окон на улицу прорубил подлец! Нет! Туда куда-то, в сад свой глядит, а улица для него помойная яма. Собак напустил и отгородился. Вот он Восток. А ты тогда говорила про Софию. Пристройки и облезло все. Нет, здесь без фасадов.

- А Золотой Рог...

- Заказное и показное. Почти сплошь европейцы строили.

- Стой! Куда мы идем! Забыл, что нам про собак говорили? Поздно. Загрызут.

- Не сейчас еще. Это они когда темно. Смотри, вон люди идут.

- Дурацкая страна. Священные собаки. Днем спят, ночью пройти нельзя. Ислам! Мухаммед! Страшно мне здесь. Страшно... Да! Я про Яшу. Выздоровеет, говоришь?

- Тебе что же, собак страшно или за Яшу боишься?

- Собачьим страхом боюсь, а думаю про Яшу. А за кого боюсь? За себя, наверно.

Сказала не сразу. И в лицо Виктора заглянула надолго глазами скосившимися, не открывающими души. А говорила - как золотым молоточком била в стекло размеренным боем. Виктор сказал, а оба рядом шли, не замедляя шага:

- Яша будет здоров.

В прошлое ли в свое глядел, в давнее, в грядущее ли. Но не видел стен нынешних коридора-улицы, стен не показных, грязных.

- Майя! Майя!

- Что, Виктор?

- Нет, так... А вот что! Хотела бы ты после этой жизни еще жить и еще, и еще в разных существах?

- Это как те верят? Почему же нет. Только ведь толку никакого. Они верят, что в будущем переходит душа и в животных, и в людей. Но утверждают, что и раньше жили в ком-то еще и еще, без конца назад. Жили и не помнят. Я вот не помню же. Какой же толк, если и дальше так. Верь - не верь, хоти -не хоти. Я уж думала...

- Так не помнишь?

- А ты помнишь? Никто не помнит. Глупости.

- Адепты требуют поста и молитвы. Помнить, видеть - это условно. Вот не видим мы сейчас звезд над собою. А спустись в колодец - увидишь. Умно ли, у колодца стоя, кричать: нет днем звезд? Глупости! Так же во всем. Сколько колодцев мудрости! Мимо проходим, смеемся: ишь, дурак, в черную яму залез. А он из ямы из своей звезды видит, бога своего видит.

- Факиром заделаться хочешь? Тебе к лицу.

Сказала, и смех звенел в словах придуманный. Не ответил. Прислушивался к гомону близкому.

- Стой. Что там?

Направо, за переулком пустым и темным, звуки жизни многих людей.

- Туда.

Пошли. Скоро переулок кончился. Вступили в улицу горбатую. В стенах домов по обе стороны пробиты частые двери. Женщины, много женщин. Фата стыдливости лиц накрашенных не скрывает, на плечи кинута. Одежды пестрые, яркие; много коротких юбок, чуть пониже колен. Бродят женщины, воркуют улыбчиво, папиросами толстыми дымят; и парами ходят в развалку вдоль улицы, и группами у дверей сидят на ступенях, руками ленивыми, голыми, белыми тихо ласкаясь. И распахивались занавеси дверей часто, и в темнеющем нутре колебался лампадный огонек. И ворковали струны тихо. Вспомнил Виктор разговор с англичанином на пароходе.

- А, вот она, Лупонар-стрит.

На Виктора с Ириной поглядывали все. А больше на улице нездешних не было видно. Говорили непонятное негромко. Молоденькие две, лет по шестнадцати, суетливо за Виктором пошли, но другие их отозвали, на Ирину глазами указывая. Качанием головы, а не словом ответила Ирина, когда услышала голос брата:

- Уйдем отсюда.

Глаза ее, сверкая и разбегаясь, стали круглы и влажны; любовно обжигали они лица, и ноги, и руки тех женщин, глядевших на нее спокойно-презрительно, не двигая накрашенными бровями.

Повторил:

- Уйдем.

Грустно стало Виктору. Вспомнились танцы священные во имя бога Шивы и страшного, вековечного символа его. И вдруг, странно, вспомнил попика русского маленького, с бородкою русой растрепанной; лицо мгновенное любя вспомнил и слова певучие:

- А то как же! Как же, сынок... Не без Бога, не без Господа. Творя молитву, плотию любить надлежит. Не то враг в плоть вселяется, ну и в душу стало быть. Враг, он того и ждет, часа то есть этого.

Вспомнился-предстал попик милый. Откуда попик? Живой, рядом тут вот по улице турецкой идет, говорит-говорит, в глаза загляды­вает, ответного взора ищет. Ожил, а где и когда виделись - не вспомнить.

- А без молитвы как же! Без молитвы - аки скот. Да что! Хуже скота бессловесного. У скота-то, может, своя молитва.

Но сказала, попика прогнала Ирина:

- Вот так улица! Смотри. И там еще. Целый квартал. Если б знала, оделась бы в мужской костюм. Как они на меня смотрят! Это им досадно, что ты не один. Оставайся, я уйду. А тебе здесь интересно будет. Факирам это полезно.

Надрывно смеялся голос ее.

III

Жаль было чего-то. Прочь ли отсюда рвалась душа, тосковала ли желанием целовать родную землю.

После многих-многих дней чужого лета, знойного и сказочного, родная весна краткими минутами истомила.

Слезно радовал в углах теневых докипавший снег, воскрешая белых призраков страдания. Привыкла душа к ним, к призракам тем, как к детям своим. А ныне казалось, что они - дети родины.

Город без лица, не шепчущий стенами домов своих ни слова о том, когда возник и чему молился; город - страж кораблей и кладовых, бесстрастно поглядывал на приезжих, не узнавая в них родичей; постукивал молотом в гавани, на горе заводил по вечерам глупую медную музыку.

На почте депеша поджидала Ирину.