Проклятый род

— Устал я. Черт бы побрал эти конкурсные экзамены. И зачем я в реальное тогда перешел? Корпи теперь, подготовляйся. Ну, да зато инженером буду. Знаешь ты, что такое инженер? Впрочем, никогда ты ничего не понимала, а теперь и подавно. Невеста… Ай-ай, покраснела… Что, генералиссимуса своего ждешь? Жди, жди… Вот что. Роман дай какой-нибудь… Устал, говорю, от котангенсов… Что? романов новых нет? Не читаешь? Что же ты делаешь целыми днями? Кому же романы читать, как не невестам?

За дверью пробурчал:

— Дура средневековая.

И пошел в Яшину комнату. На полтора года лишь моложе Антона, Костя казался совсем еще мальчиком. Рыжие волосы, машинкой стриженые, по всему лицу веснушки. Курточка с поясом ременным, коротенькая.

— Яша, к тебе можно?

— Чего тебе?

— Книгу… Роман дай какой-нибудь… Золя, что ли.

— Знаешь, где книги. Вниз иди. В библиотеку.

— Не хочу вниз. У тебя тоже есть.

— Ну, входи. Вон там на полке. Не эта. Выше. Нашел? И не задерживайся.

По коридору идя, Костя книгой по коленям хлопал и улыбался, и шептал-пел:

— Та-ак. Та-ак. Понимаю. Так, так, понимаю. Политик тоже.

Ирочка навстречу. Идет, и плачет. Платочек в комочек. В руках мнет. То по лицу водит.

— Чего, козочка, плачешь?

И мимо прошел. А Ирочка в комнату нежилую. Редко туда заходят. Ванная комната называется. Но никто там не моется. Постояла. У окна на стол взобралась, ноги на стул. И весь двор ей виден. Сидит, как птичка, высоко.

Сидит и плачет тихо.

Кажется Ирочке: в кого-то она влюблена безумно. А он далеко. И не пустят ее к нему никогда. И все люди такие гадкие. Злодеи все. А добраться бы до него, до того, стала бы она его целовать, слова хорошие говорить. А целовала бы она его всего-всего.

И колотится сердце. И душит горе. Большое, черное. А словами его ни рассказать, ни отогнать. Душит. Будто крыса на горле сидит большая.

XXXI

С улицы дом низкий, длинный; стены желтые облупились. Железо на крыше кой-где порвано. На больницу похоже. Или на конюшню пожарной части. Но окна все освещены. По занавескам тени людей весело хороводятся. От подъезда низкого освещенного туда в темноту улицы вереницей экипажи. Кучера, извозчики. Гомонят. По снегу перебегают, с дворниками водку пьют.

Карета извозчичья, тяжелая, из темноты по ухабам катится, скрипит и кудахчет. Попритихли у подъезда. Дворник позвонил. Дверь подъезда распахнулась. Седеющий лакей, веселый, радушный, в мятом фраке, в манишке нечистой.

— Пожалуйте!

И мимо себя в дом пропустил даму стройную, высокую, и за нею жандармского полковника, каждый шаг которого, звонкий и наглый, каждый жест и каждая минута которого шептали:

— Не хочу стареть!..

Закачалась карета.

— Эй, ты, косоглазый! Куды встал! Каретам впереди место. Иль не знаешь? Василий, здорово! Михаиле Емельянычу почтеньице. Стаканчик? Стаканчик можно.

— Давненько…

— Да што. С полковником все. Как в город к нам заехал, так с ним мы все. С двух часов, едет, не едет — от гостиницы не отпускает. И до ночи. Ну, а к вам, часов до четырех, значится. Однако, не платил… Повторить? Можно и повторить… А я воблой закушу. Воблой. Вобла у меня хороша, братец. Икряная… А что, много у вас в кабачке ноне?.. Эти ваньки, поди, зря ждут… Такой воблы поискать… Не могу вот я, Михаила Емельяныч, как эти вот сукины дети, без закуски. Мне закуску подавай. Потому привычка.

— Закуска, оно, конечно… Так не платить? А у нас ноне ни мало, ни много, а как завсегда. Надолго сюда полковник-ат?

— А кто ж его знает.

— Баба его эта самая…

— Што?

— Хороша, говорю, супружница. Прошла — дух от ее… И шубенкой этак… А не платит — заплатит. Деньжищ поди… А то и не заплатит. Полк ихний такой. Не подступишься.

— Не подступишься, оно как есть…

А другой возница с высоты кареты:

— Может, и не заплатит. На купцов управа есть, на другого кого прочего, скажем, тоже. А… Господа эти в «Российской» стоят?

— В «Российской».

— Возил, стало, я эту барыню. Позавчера возил в «Казанскую».

— Боркову барыню?

— Ее самую.

— Одноё?

— Одноё. Его-то ты, Марк Иваныч, слышь, к губернатору повез, а мы так, зря к «Российской» в те поры. Месячного у нас теперь нету. А тут швейцар выбежал. Карета свободна? Свободная, говорю. А только там? в «Казанской»-то гостинице? она, барыня-то, с полчаса, не более, пробыла.

— В «Казанскую». Ишь ты. Не место бы…

— А ты то пойми: дела у них всяческие. И в разных, стало, местах.

— Так на то он — полковник. А супружница, чай…

— А кто их знает. Да и не наше то дело. Про все болтай, а эти дела самые…

В столовой шебаршинского дома переполох радостный на много минут. Из-за стола хозяин с хозяйкой встали, навстречу Боркам. Говорили:

— Как мы рады. Как рады!

Жандармский полковник Борк, недавний гусар, по-гусарски слова говорит. За столом сидит, ус покручивает, на жену-красавицу не глядит, хохочет. Вспомнит вдруг свое что-то, чуть бровями поведет и замолчит, и стакан на стол. Но взор украдчивый видит лица радостные. А кто на него, на полковника Борка смотрит, смотрит взором восторженным. На него ли? Не на жену ли его, Дарью Николаевну? Ну, да это-то… И успокоенный Борк уверенным голосом рассказывает петербургские новости.