Проклятый род

Степа Герасимов заговорил горячо. Подумалось ему: Юлию Виктор обижает.

— Какой шантаж? Какой шантаж? Вот что. Твоих дел денежных до сегодня не знал. А по письму только по этому. Какой шантаж! Это право твое. Да нет, не право только, обязанность.

Письмо взял. Читал. Не раз взор с бумаги поднимал, спрашивал пояснений. Отвечала, как могла Юлия. Виктор к окну подошел задумчивый. В небо солнцевое, будто в мглу сумеречную, вглядывался глазами круглыми, вот опять увидевшими яму смерти. Дочитал письмо Степа, слова Юлии дослушал тихие, лоб потер. К Виктору подошел. Руку ему на плечо.

— И будешь ты просто дурак, если не поедешь. Ведь ясно, как на ладони все. А что ты другу до сегодня ни слова, о том после поговорим.

— Какой друг? Почему друг?

— Как — почему? Друг я тебе. Люблю тебя.

— Не надо друзей. Друг это стыдно и гадко. Не может быть человек один, страшно ему, тогда друг. А любишь ты не меня, а Юлию. А о друзьях вот что. Друзья это такая же гадость, как русские клопы. Валяется этакий толстый хам на диване, пятерней себя ласково скребет. Радуется, подлец, что не один он; то там, то здесь его клопики покусывают. Это, мол, они меня любят; ну, и я их люблю. Фу, гадость! Не надо клопов… то есть друзей. Человеку одному быть нужно.

Испугу более, чем обиды было в глазах Степы, когда он бормотал:

— Ты уж того… Ты уж это не слишком ли…

Вдруг — и для себя не неожиданно ли — сплюнул и решительными шагами к двери:

— Прощай, коли так… Прощайте, Юлия Львовна. Не могу я.

— Сиди, Степа. Что ты как чайник на плите! И не за клопов ты обиделся. Тебе то неприятно, что про Юлию я сказал. И какие люди пошли! Дрянь, а не люди. Походя лгут. И себе и всем. Любишь, и люби на здоровье. Не грех. А хоть бы и грех. Нужно только, чтоб красиво.

За ручку двери держась, Степа на спину Виктора поглядывал, все еще у окна стоявшего. И видел Степа взгляды просящие Юлии:

«Останьтесь Останься».

Степа Виктору:

— Чтоб красиво? А ты красив? Красив думаешь?

— Я хоть не лгу. Вот на Волгу на эту ехать… Я так и говорю: еду шантажировать родственных толстосумов. А ты — обязанность гражданина. Она вот тоже юлит как-то. А что, право, не махнуть ли в Россию? А, Степа?

— Я с Юлией Львовной согласен. Оно стыдно вдали от родины теперь быть.

— Ну что ж. Поедем все в Россию. Все равно тоска. Я родственников шантажировать, вы революцию делать.

— Не любишь ты Россию. И нехорошо это. А с недавних пор и грешно.

— А ты любишь?

— Что за вопрос!

— Именно: Россию любишь? Страну Россию?

— Страну Россию. Да чего ты!

Виктор в комнату лицом обернулся. Весело смеялось лицо бледное, но и чуть грустно.

— Ну и врешь. Степа. Оба вы врете.

— Да как ты смеешь! Это святое. Шуток тут не нужно.

— Врете, говорю. Нельзя любить Россию, как, страну по той причине, что страны такой нет.

И помолчал, серьезно уж глядя на тех двух. Степа сел-упал на диван. А Виктор:

— Да. К сожалению нет такой страны. Есть государство Россия, есть географическая величина, есть военная сила — Россия, ну, финансовая сила… что хотите еще. А страна Россия… Нет такой страны. А как любить то, чего нет!

— Наконец-то ты определенно сошел с ума. Впрочем объяснитесь, Виктор Макарыч. Вас слушают.

Плечом о косяк окна туманного опершись, ровным голосом, чуть грустным, говорил Виктор: