Проклятый остров

В общем, вверх по склону мы взбирались чуть ли не бегом, а между тем вокруг сгущались синие сумерки и в пурпуровом небе угасал дневной свет. Поначалу мы весело переговаривались и щенок то и дело забегал вперед и скакал сам не свой от радости. Затем, однако, нами овладело странное гнетущее чувство, мы замолчали и даже перестали ободряюще посвистывать ему, хотя песик теперь отставал и едва плелся за нами, будто лапы у него налились свинцом.

Мы благополучно одолели предгорье с низкими отрогами и почти поднялись на вершину кряжа, когда жизнь вдруг словно покинула природу, мир как будто вымер — так внезапно стих лес, так неподвижно застыл воздух. И мы поневоле остановились и прислушались.

Полнейшая тишина — сокрушительная тишина ночного леса; только еще страшнее — ведь даже сквозь непостижимую монолитность лесистых склонов всегда пробивается многоголосое шебаршение всякой мелкой живности, пробуждающейся с приходом ночи, звуки, умноженные и усиленные неподвижностью воздуха и кромешной тьмой… Но здесь и сейчас тишина стояла такая, что, кажется, ни один листочек нигде не шелохнулся, ни веточка не качнулась, вообще ни звука — ни от птицы ночной, ни от букашки, ничего! Я слышал, как кровь стучит у меня в жилах; и хруст травы под ногами, когда мы робко двинулись вперед, отдавался в ушах таким грохотом, словно кругом валились деревья.

Воздух был как стоячее болото — безжизненный. Удушливая атмосфера давила, словно толща морской воды на ныряльщика, дерзнувшего слишком глубоко погрузиться в мрачную бездну. То, что мы привычно зовем тишиной, заслуживает такого названия лишь по контрасту с шумом и гамом повседневной жизни. Здесь же тишина была абсолютной, от нее мутился рассудок, зато обострялись чувства, и она обрушивалась на тебя жуткой тяжестью неодолимого страха.

Помню, как мы с Нильсом смотрели друг на друга в безотчетном ужасе, слыша только собственное тяжелое и частое дыхание, которое наш обострившийся слух воспринимал как прерывистый шум прибоя. Несчастный пес всем своим видом подтверждал обоснованность наших страхов. Гнетущая черная тишина убивала его не меньше, чем нас самих. Припав к земле, он слабо скулил и медленно, словно из последних сил, подползал поближе к ногам Нильса. Наверное, столь наглядное проявление животного страха было уже последней каплей и неизбежно сокрушило бы наш разум — мой, во всяком случае; но именно в это мгновение, когда мы тряслись от страха на пороге безумия, раздался звук столь ужасный, жуткий, душераздирающий, что он разрушил-таки чары и вывел нас из смертельного оцепенения.

Из самых недр тишины послышался крик — вначале утробный, скорбный стон, который затем, набирая высоту, превратился в заливистый визг, а после разросся до пронзительного вопля, вспоровшего ночь, разъявшего мир словно вселенская катастрофа. Какой это был страшный, жуткий крик!.. Я отказывался верить, что слышу его наяву: этот звук был ни с чем не сопоставим, он выходил за границы правдоподобного, и на миг я даже подумал, что это порождение моего собственного животного страха, галлюцинация, плод повредившегося рассудка.

Одного взгляда на Нильса было достаточно, чтобы мысль эта, едва мелькнув, улетучилась без следа. В призрачном свете высоких звезд мой приятель являл собой законченное воплощение человеческого страха: его трясло, нижняя челюсть отвисла, язык вывалился наружу, глаза выкатились, как у висельника. Не сговариваясь, мы бросились бежать, панический ужас придавал нам силы, и мы все вместе — собачку Нильс крепко прижимал к себе обеими руками — понеслись вниз по склону проклятых гор, скорее прочь, все равно куда: у нас было только одно желание — убраться подальше от страшного этого места.

Под черными деревьями, под далекими белыми звездами, мерцавшими сквозь неподвижную листву над головой, мы стремглав летели вниз, не разбирая дороги, не замечая примет, напролом через густой подлесок, через горные ручьи, через болотины и кустарник, как угодно, лишь бы вниз.

Сколько мы так бежали, мне не ведомо, но мало-помалу лес остался позади, мы спустились в предгорье и тут без сил повалились на сухую короткую траву, часто-часто дыша, как изнемогшие от бега собаки.

Здесь, на открытом месте, было светлее, и немного спустя мы огляделись кругом, пытаясь сообразить, где находимся и как нам выйти на тропу к дому. Мы искали взглядом хоть чего-нибудь мало-мальски знакомого, но не находили. Позади нас высилась стена черного леса на склоне, впереди расстилалось волнистое море холмов, монотонность которых не нарушали ни деревья, ни каменистые выступы, а дальше — только провал черного неба, усыпанного бессчетными звездами, отчего бездонная бархатистая глубина озарялась жемчужно-серым свечением.

Сколько я помню, мы не обмолвились ни словом — слишком крепко сковал нас страх, но через какое-то время мы, не сговариваясь, встали на ноги и пошли по холмам.